испугалась, глаза выпучила, а товарищ Магда промямлила оторопело:
— Как «долой доброту»?
— Ну, су-да-а-ары-ни, надо же быть последовательными... — И тут массовик- затейник увидел, что его протяжное «сударыни» произвело на товарища Арфу еще большее впечатление, чем «долой доброту», ее аж скрутило.
— Ой, — воскликнул он, — пардону прошу, пардону! Это я, я нюх потерял! Заперевоплощался! Нижайше прошу прощения, товарищ Арфа. И ты, товарищ Магда, прости. Я ж к вам из старинного водевиля явился, даже костюмчик не сменил. А там сплошь сударыни и ни одного товарища. Зарапортовался. Ах, вы так побледнели, щас я водички!.. О, как я вас понимаю! Однако и вы хороши. Чего это вы так за добро-то вскинулись? Ладно бы кто. Я, кажется, о последовательности говорил. А где же она, ваша последовательность? Я вижу, что недоумение не сходит с ваших высокоученых лиц. А где же твердость позиции, почтеннейшие мои исторички-педагогички?
— Да что вы говорите такое? — наконец возмущенно выговорила Магда Осиповна. — Мы детей для того и воспитываем, чтобы они добрыми становились! Ну, это... ну, а как же! — И она поглядела на товарища Арфу, ища поддержки, но та со смесью какого-то ошеломления и испуганного восхищения взирала на массовика-затейника и, похоже, даже не слышала обращения к ней Магды Осиповны.
— Что вы их, детей то бишь, воспитываете, эту байку вы кому-нибудь другому расскажите, не мне, — серьезно и даже чуть насупившись, сказал гость. — Мне это неинтересно совсем. Я понимаю, я в курсе, что вы строите Светлый Мир, и я ли против этого! Но мир этот есть — бу-ду-щее. А в настоящем времени, пусть оно и не кинжальное уже, ведь корчевать надо. Корчевать! Всякое эдакое: пережиточки там дворянско-буржуйные и вообще. Корчевка — вот ведь ваше строительство. Разве вы разрушили уже весь мир до основания? Разве нет оскала классового врага? Бошки-то рвать ужель уже некому? Разве все буржуйские бошки уже оторваны? А кто ж, простите меня, их рвать будет? Добренькие, что ли, да жалостливые? Кто есть выкорчевщик-строитель? Одержимые! Причем же тут доброта и милосердие? Оно, конечно, сказать-то про них можно. Вскользь. Не скажешь — не подмажешь, не подмажешь — не поедешь... Но и понимать же надо, что это лишь слова. А кому ж это понимать, как не вам, дражайшие мои педагогички-исторички? Слово — словом, а дело... дело-то — делом. И делателями могут быть только одержимые. О, я вижу, ты меня понимаешь, товарищ Арфа. Старая гвардия всегда в строю. Так я вам сейчас продемонстрирую. Как это кого? Человека освободившегося. Выпускничок он нашей академии. Да он всегда со мной, он чует, когда я его вызываю. Прошу! — Массовик-затейник сделал широкий жест в сторону двери. И из-за двери появился мальчик. Мальчик как мальчик, только с недетски надменным и насмешливым взглядом. Губы массовика-затейника растянулись в радостной улыбке:
— Рад приветствовать тебя, малыш, и, надеюсь, что мою радость разделят сейчас два товарища — Арфа и Магда. Знакомься.
Но мальчик отчего-то насупился и с неприязнью сказал:
— Я уже предупреждал тебя, что, если ты еще раз назовешь меня малышом, я размозжу твою безпамятную башку!
— Ха-ха-ха! — закатился восторженно массовик-затейник.
Мальчик же сказал далее:
— Так кто эти старые калоши, которые должны радоваться мне? Дуры какие-нибудь, судя по тому, как у них челюсти отвисли.
— Ты это... погоди грубить. Просто они еще не имеют опыта подобного общения. Они еще не совсем понимают, что, изгнав из себя то, что изгнал ты, их сознание очистится для великих свершений.
— Так они этого не понимают? Ну я и говорю — дуры. А раз дуры, то чему они там могут радоваться? Зачем ты меня призвал?
— Да говорю тебе — познакомить. — И массовик-затейник сделал ласковый жест в сторону обалдевших старух. — И ты, это, прытким таким не будь, полегче. Ты ведь первый выпускничок-то, первый! Не груби, а научи лучше.
— Но ведь дур и дураков ничему невозможно научить — сам говорил. Да и не хочу я их учить. Я чую в них... чую в каждой из них! Его совсем мало, но оно есть, оно шевелится, оно живое. То, что ты назвал Богоприсутствием в душе. Мне очень тошно его чувствовать.
— Богоприсутствие?! В нас?! — разом воскликнули старухи, а глаза товарища Арфы наполнились при этом таким гневом, что — о-о-о! И ничего членораздельного к этому «о-о-о!» невозможно прибавить.
Меж тем мальчик не удостаивал даже взглядом оторопевших старух, он будто и не слышал их возмущенного восклицания, он весь был обращен к массовику-затейнику и продолжал тем же мерным безэмоциональным голосом:
— Я бы... я бы уничтожил
