бесконтрольного, он контролирует – ВСЕ, он отменяет, все инфляции, девальвации, одну 'цию' оставляет, есть – де-но-ми-на-ция. да-с ха-ха-ха... пусть в Брокгазуе пороются; чего там идет после миллиарда? Эти... ну, неважно, вот этих самых жуткую прорву навыпускали оказывается в этом году дензнаков... Какое все-таки чудненькое словотворчество у революции: дензнак, будто от пилы звук, когда по железу... А в казну вернулось всего 200 миллионов этих самых денов-знаков. Кретинский, конечно, болван, ну да тут и гений никакой не вывезет, с деньгами воевать, это вам не то что с беляками, когда стреляют – не работают, когда не работают – жрать нечего; доносят – на Каланчевке тротуары завалены трупами голодающих. И добрались ведь до Москвы. Чем там заградотряды заняты? Надо б этому сказать, кто там после Загородского? Ну да – Каменеву, что б убрали с мостовых да с тротуаров-то... А, впрочем, – пусть валяются. А дензнаки пусть еще печатают. Зарплату – ленточками неразрезанными отдавать, отовариться захотел – от ленточки отрезал. Говорят, в Москве, чтоб пару калош за мильон купить, надо трое суток в очереди на морозе отстоять. Эт-то праавильно. С детьми грудными стоят? А к очереди надо с младенчества привыкать. Канто-Гегеле начитанные соратники до сих пор скулят, голодных бунтов боятся. Невозможные таки недоумки, да некого больше бояться, все и вся в этой стране у ног распростерто!.. Да что это с головой-то, неужто опять ударит... Когда уверенность пришла, что – вывезло, что неотвратима победа? Когда Деникина от Орла отогнали? – не-ет, раньше, батеньки, раньше, всех этих Корниловых-Дутовых и прочих Деникино-Врангелей силой серьезной никогда не считал. Им бы монархистский лозунг поднять, за Царя-де батюшку, да все равно какого, а они все до одного – за учредиловку. Архиболваны. Де-мо-кра-ты, ха-ха-ха. Упившемуся пролетарию и лопатобородатому селянину прям ну очень нужна учредиловка. Зимний дворец два года отдраить не могли после крестьянского съезда, как уехали, сам по залам прошелся с наркомпросом этим чаролунным, тот все ехал, да за голову хватался, а ему смешно и радостно было до истерики, неделю хохотал, особенно смеялся у фигуры Афродиты, как его... Фидий, что ль, слепил ее тыщи три лет назад, Афродита с грустной гадливостью созерцала лужу блевотины, среди которой стояла, а все интересные места ее были истыканы торчащими окурками. Оч-чаровательно. И этим очаровашкам на своих белогвардейских штыках освободители учредиловку несут, ха-ха-ха.
Только две власти, две плетки возможны в этой стране – царская, царство ей небесное, ха-ха-ха, да его, большевистская. И – третьего не дано! Для того только и нужны Канты-Гегели, чтоб вот это понять. А еще для того, чтоб винтовки раздать, да вытолкать – этих.. 25-го вытолкать, ни раньше и не позже... Пора, кстати, обратно заталкивать и винтовки отнимать. В июне вытолкал, почуялось, шепнул великий корсиканец – ввязывайся, – не вышло, не доварилось. Доварилось через четыре месяца, кости от мяса сами отвалились как у курицы уваренной, да и кости стали что мясо мягкими.
Так когда же осозналось, что – все! Есть полная безнаказанность, чего не натвори? Может, когда свита Колонтаихи попа Скипетрова шлепнула (а может она сама?) Когда Александро-Невскую лавру занимали? Не разорвала убийцу толпа православных (а их кучка малая), а разбежалась. Не-ет, раньше, батеньки, раньше, – тогда, когда из вагона, ныне знаменитого, вылез, когда с броневика слез, когда в апреле всю эту шушеру интеллигентную, кадетствующую, одним взглядом смерил, понял и оценил: эти не соперники, эти не властители, они – вечные неисправимые болтуны, они могут только врать с трибуны, да под трон подкапывать и только время нужно, чтоб созрело варево чудненькое из разбоя, развала и безвластия, в котором начала уже вариться ненавистная эта, обезглавленная (и еще радуется дура, ха-ха-ха), бесхребетная страна... Эти... в этих опасность... всегда-а так думал и не ошибался! – в лопато-бородатых, селяне-россияне, мать их..! нет, боязни к ним нет, ничего к ним нет, кроме ненависти (о, чудное чувство, источник – питатель революции!) Но вот стоит образ-гадюка в болящей голове лопато-бродатый, чавоськала-небоськала, угрюмый, задумчивый, ска-а-тина...). Как жаль, что продразверстка исчерпала себя. Соратники, опять тоже, – мол, пережимать их нельзя, лопато-бородатых, да не нельзя их пережимать, а – нужно, только пережимать, все человеческое отнять, чтоб только мычать мог и глазами лупать от страха, за-ду-у-м-чивые, мать их... Ой, ну как же архисволочно ломит голову... Тогда помогло, тогда с воплем и боль выкинулась. Соратники, правда, перепугались, просто даже остолбенели соратники, уж больно страшен и неожиданен был рев его среди заседания (хорошо, что свои только, самые близкие были), навалились, скрутили, отвезли куда-то, напоили какой-то гадостью, укололи чем-то... Боль-то ушла, худшее явилось – портрет вдруг царский, Николашкин, встал перед глазами, весь мир собой заслонил. Известный фотопортрет во весь рост, в пол-оборота, стоит и смотрит жилы из души тянет, взгляд выматывающий, хочется на глаза эти накинуться (и кидался) и вырвать их зубами, будто через Николашкины глаза тот на него смотрит, с Кем воюет всю жизнь и Кого победить должен. Взгляд-то не страшен (что ему нынче страшно), но противен, взыскующ и мучителен... Даже Керенского называл хвастунишкой, Николая же Романова всегда только идиотом. Это ж надо от власти добровольно отрекся! Ради России, ха-ха-ха. Ну не идиот?! Вообще-то когда в портрет вглядывался (не вырывались давящие глаза зубами сколько не кидался) видел и чувствовал – не с идиотом игра в переглядки идет. Вообще-то конечно, отречение – эт-то, батеньки, посту-упок! Однако для чего жить, если не ради власти? Ради России? Да ради власти, да всю эту поганую Россию,.. да всю ее передавить, переломать, перестрелять, пораздавать, пораздавить! – если ради власти-то! Не-ет, оно хоть и поступок, однако гадостен и ненавистен поступок, ибо непонятен. Как таки замечательно все-таки отсутствие этих идиотических моральных пут. Что к власти приближает то и морально – вот вам и все Гегели с Платонами. Кто от власти отказывается (да хоть ради чего) тот таки идиот, будь в нем хоть сто семь пядей во лбу, да взгляд вот такой святошествующий, как у этих христосиков на досках, в огонь бы их скорей, бла-а-же-ньненьких, ишь ты, чистые сердцем, ха-ха-ха-, Боженьку увидят... Да вижу я Его, и так вижу! Прет Он вон из Николашкиных глаз, деваться от него некуда без всякого чистенького сердца, понатыкали портретов... Хорошо тогда Большой Соратник выручил-вылечил подошел, за плечи встряхнул и, в упор глядя, произнес заклинательно: 'Все! Я распорядился снять портреты, виновные расстреляны.' И – отпустило. Пропали ненавистные глаза. Не-ет, пусть уж лучше болит, не стоит криком боль выгонять... Никак не привыкнется к этому автомобилю, вообще всегда к любимому , нет ничего отвратительнее в чужой власти находиться, весь мир у ног распростерт, сотнями миллионов жизней одним движением пальца, одним росчерком пера повелеваешь, а твоя собственная, повелевающая, от исправности этой жестянки зависит, да от этого пролетария – лупанария за баранкой, препротивное, архигаденькое состояние, а мутно-преданные
