серебряные доллары звенят, словно маленькие колокольчики.
Из Джерси напрямую в Атлантик-Сити не попасть: нужно сначала доехать до Филадельфии, выйти на Тридцатой улице и пересесть. Устраиваемся в вагоне, Лила жадно уплетает шоколадки, одну за другой, а потом странным жестом вытирает рот кулаком, снизу-вверх. На человека совсем не похоже.
Мне неловко. Отворачиваюсь к грязному окну. Стекло все в трещинах. Мимо проносятся бесконечные дома, в каждом таятся свои секреты.
— Расскажи, что случилось той ночью. Когда я тебя превратил.
— Ладно. Ты должен понять, почему об этом не следует знать отцу. Я единственный ребенок, притом девочка. У нас традиционная семья: женщины могут превосходно колдовать, но редко выбиваются в вожаки. Сечешь?
Киваю.
— Если отец обо всем узнает, то отомстит Антону и твоим братьям, возможно даже тебе, а я стану беззащитной малышкой, которую надо опекать. Так мне никогда не возглавить семью. Я сама отомщу, сама спасу папу, и он увидит, что я достойная наследница.
Кладет ногу на ногу, задевая меня коленом. Ботинки страшно велики, один шнурок развязался.
Да уж, глава семьи Захаровых.
Снова киваю. Вспоминаю, как Баррон бил меня ногами, как Филип стоял и смотрел. Внутри все вскипает от ярости.
— Одна ты не справишься. Тебе нужен я.
— А ты что — против? — щурится Лила.
— Помогу, если не тронешь братьев. — Да, я ненавижу их, но это семья.
— Я заслужила месть. — Она изо всех сил стискивает зубы.
— Ты хочешь поступить со своей семьей по-своему — ладно, но дай и мне поступить по-своему с моей.
— Ты даже не знаешь, что они с тобой сделали.
— Хорошо, расскажи. — Сглатываю, внутри все обмирает от ужаса.
— Хочешь знать, что случилось той ночью? — Лила облизывает губы. — Они спорили. Антон велел Баррону от меня избавиться. Ты должен был превратить меня в… не знаю во что. Стекляшку, которую можно разбить, что-нибудь мертвое. Именно об этом они и говорили, пока ты прижимал меня к ковру. Филип сказал, что если ты меня не убьешь, им придется действовать самим, тогда мне будет больно, будет много крови. Баррон все повторял: «Вспомни, что она с тобой сделала», а я кричала, что ничего не делала.
На мгновение она опускает глаза.
Микровыражения. У всех они есть.
— А почему Антон хотел тебя убить?
— Он собирается встать во главе семьи. Боялся, что папа не выберет его наследником, пока я жива, и всегда мечтал от меня избавиться, так, чтобы подозрение не пало на него. Ждал удобного случая. Баррон иногда просил меня о помощи, и я работала кое над кем: заставляла людей ходить во сне. Прикасалась к ним, и ночью они выходили из дома. Правда, некоторые просыпались на полпути, но не все. Я не знала, зачем это Баррону. Они якобы были должны отцу деньги, а он их уговаривал отдать долг по-хорошему, чтобы никто не пострадал. Антон обо всем узнал и велел Баррону меня убить.
— Зачем? Ну заставляла ты их ходить во сне, и что? — Откидываюсь на спинку, пластиковое сиденье противно скрипит.
— А то, что твои братцы убирали людей.
— То есть убивали? — срываюсь на крик.
Чему, интересно, тут удивляться? Преступники занимаются черными делами, мне было прекрасно известно, что братья — преступники. Но я думал, Филип — мелкая сошка, ноги кому-нибудь ломает, и все.
Лила бросает на меня сердитый взгляд. Слава богу, никто, кажется, не обратил внимания на крик. Она понижает голос, почти шепчет, как будто пытаясь сгладить мою оплошность:
— Они сами никого не убивали. За них это делал младший братишка — превращал людей в разные вещи, которые можно легко спрятать.
— Что?
Нет, я все прекрасно расслышал, просто не могу поверить. Неправда.
— Тебя использовали для переработки человеческих отходов. — Она смотрит на меня сквозь сложенные решеткой пальцы. — Портрет малолетнего убийцы.
Встаю, хотя мы в поезде и деваться все равно некуда.
— Кассель? — Лила протягивает руку, но я отшатываюсь.
В ушах гудит. Очень хорошо: не хочу ничего больше слышать.
— Прости. Но ты должен был догадаться…
Наверное, меня сейчас стошнит.
С трудом отодвигаю тяжелую дверь и оказываюсь между вагонами. Пол под ногами ходит ходуном, внизу какие-то крюки, цепи, соединяющие состав. Волосы раздувает холодный ветер, потом в лицо ударяет струя горячего воздуха.
Держусь за поручень и потихоньку успокаиваюсь.
Теперь я хорошо понимаю, почему кое-где мастеров выслеживают и отстреливают, как животных; откуда берется страх перед ними.
Кто мы такие, в основном определяет память, именно поэтому так тяжело бороться с привычками. Если знаешь про себя, что честный, стараешься всегда говорить правду, а если уверен, что врун, — лжешь без зазрения совести.
На целых три дня я перестал быть убийцей. Лила воскресла из мертвых, и я почти избавился от ненависти к самому себе. Теперь же на моей совести гора трупов, готовая вот-вот обрушиться и погрести меня под собой, придавить всей тяжестью вины.
С детства хотел, чтобы братья доверяли, делились секретами, особенно Филип. Хотел помогать, быть полезным.
Избили до потери сознания, а я все равно пытался их защитить.
Нет, теперь только месть.
Я ведь уже убийца — вполне естественное поведение. Сдавливаю поручень изо всех сил, словно это шея Филипа. Не очень-то приятно быть чудовищем, но, возможно, никем другим мне стать уже не суждено.
Дверь распахивается, на площадку выходит кондуктор.
— Вам нельзя здесь находиться.
— Хорошо.
Он отправляется дальше проверять билеты. Ему на самом деле наплевать, я вполне могу стоять здесь и дальше.
Пару раз глубоко вдыхаю дымный воздух и возвращаюсь в вагон.
— Какая сцена, — комментирует Лила. — Умчался в расстроенных чувствах.
У нее синяки под глазами. Нашла где-то ручку и разрисовала себе коленку. Мне ужасно паршиво, но я не извиняюсь.
— Да, люблю, знаешь ли, сцены. Вообще весь такой чувствительный.
Она улыбается, но потом быстро становится серьезной.
— Я так тебя ненавидела. Лежал в мягкой постели в своей распрекрасной школе, думал об оценках, о девчонках, совсем не думал обо мне. О том, что со мной сотворил.
— Ты спала в моей постели. — Я почти скрежещу зубами. — Не такая уж она и мягкая.
Смех Лилы больше похож на всхлипывание. За окном проносится лес.
— Не стоило это говорить. Ты-то сама спала в клетке. Лила, я не очень хороший человек. — Молчу, но потом все-таки заставляю себя продолжить. — Но я думал о том, что с тобой сотворил. Каждый божий день. Прости меня. На коленях готов умолять о прощении.
— Жалости мне не надо. — Но говорит она уже мягче.
