Теркину он начал было говорить «ты», желая, видно, показать ему, что тот, как мужицкий сын, должен выносить такое обращение безропотно. Пошли к инспектору, — даже не допустили Теркина, — и сказали, что они этого за своего товарища выносить не могут.
Инспектор попросил «аспида» не говорить Теркину «ты». После того Перновский каждый раз, как вызывать его, только тыкал пальцем по направлению к первой партии и кидал:
— Теркин!.. К доске!
Отвечать у доски считалось почти унизительным.
XII
Заняли они с Зверевым у Виттиха перед зимними вакациями — один пять рублей, другой — десять.
Сильно захотелось Теркину повидаться со своими; уроки как-то не задавались в ту зиму, просить отца о присылке денег он не хотел, да и хорошо знал, что не из чего.
Взял он десять рублей, съездил, свез старухе, названой матери, фунтик чаю; вернулся оттуда без всякого подарка, кроме разной домашней еды. Уроки опять нашлись, но расквитаться с долгом ему нельзя было тотчас же после Нового года. Он извинился перед Виттихом. Тот ничего, балагурил, сказал даже:
— Вы-то бедный, а вот ваш товарищ, Зверев, — тому непростительно быть неисправным. О своем долге он молчит.
Зверев мог бы, конечно, расплатиться. Он привез с собою больше тридцати рублей, да проиграл на бильярде. Теркин ему немного попенял.
— За мной не пропадет. Немчура небось знает, что я не нищий.
И вдруг узнают они, что на совете, где обсуждали полугодовые баллы за поведение, Теркин и Зверев получили всего три с плюсом; и постарался об этом добро бы Перновский, а то Виттих.
Он сказал при директоре и инспекторе: стр.50
— И Теркин, и Зверев с дурными склонностями — слова своего не держат. Ни тот, ни другой не отдают мне долга вот уже который месяц.
Целую неделю следили они за ним. Звереву, жившему в пансионе, было удобнее подглядывать, куда Виттих пойдет.
И выследили. Они его выждали за углом, — это было в сумерки, — и в узком темном коридорчике напали, со словами:
— Ябедничать!
— Полноте, господа! Полноте! Ваша судьба теперь в моих руках: стоит мне подняться к директору — и вы погибли!
Теркин ничего на это не сказал.
— Вот что, господа, — заговорил Виттих громким шепотом. — Вы, во всяком случае, погибли. Хотите пойти вот на что: что сейчас вышло — умрет между нами. Я буду молчать — молчите и вы!
В полутемноте Теркин не мог отчетливо видеть лиц Виттиха и Зверева, но ему показалось, что его приятель первый пошел на это, прежде чем спросил:
— Вася! как ты скажешь?
Что было ему сказать? Из-за него быть выгнанным, а то и того хуже — решительно не стоит.
— Поклясться-то поклянется, — выговорил он, — а выдать может, под шумок, разлюбезным манером.
— Ладно! Посмотрим! — сказал задорно Зверев, а сам был рад-радешенек, что история кончилась так, а не иначе.
Они оба были уверены, что ни одна душа ничего не видала и не слыхала. В классе Виттих вел себя осторожно и стал как будто даже мирволить им: спрашивал реже и отметки пошли щедрее. Как надзиратель в пансионе обходился с Зверевым по-прежнему, балагурил, расспрашивал про его деревню, родных, даже про бильярдную игру.
И так шло месяца два. Друг друга они успокаивали: Виттиху прямой расчет молчать. Откройся история, хотя бы и не через него, их выключат, да и ему хода не будет, в инспекторы не попадет.
Вообще он сделался добрее, и класс его полюбил, сравнивал с «изувером» Перновским.
Виттих и Перновский не терпели один другого. Из-за количества уроков они беспрестанно подставляли друг другу ножку. Перновский читал в старшем стр.51 отделении. На первые два года по его предмету бывал всегда особый преподаватель, всего чаще инспектор или директор. А тут Виттих захватил себе ловко и незаметно и эти часы; Перновский еще ядовитее возненавидел его, хотя снаружи они как будто и ладили.
В начале поста дядьку, старого унтера Силантия, за продолжительные провинности уволили. В день его ухода из пансиона он, сильно выпивши, пошел прощаться с воспитанниками и с учителями. Начал он с наставников — их было трое; у всех был, кроме Виттиха.
И, прощаясь с Перновским, говорил ему:
— Вы, Фрументий Лукич, язвительный человек. И ко мне всегда были не в пример строги. А я вот пришел прощаться с вами; к господину Виттиху, хоть тот и подобрее, я не пойду.
И тут же Силантий рассказал спьяна, что он собственными ушами слышал, какой между воспитанниками и Виттихом состоялся уговор.
Силантий хоть и говорил, что Виттих добрее, но он на него всего больше был зол и, зная его нрав, подозревал, что из-за «оговоров» Виттиха его разочли.
Для Перновского это было слишком на руку, да он и помимо того не упустил бы никогда ничего подобного без разоблачения.
Он доложил директору и предупредил, по-товарищески, своего соперника. Директор хотел сначала замять дело, но через того же Перновского узнал, что и в классах и в дортуарах об этом уже пошли толки.
— Ну, Вася, мы пропали!
На этот возглас приятеля Теркин, не колеблясь ни секунды, ответил:
— Теперь надо осрамить Перновского при всех. Давай бросать жребий.
Сделали они нарезку на одной из «семиток» и бросили их в фуражку, встряхнули раза два, и уговор был — в один миг выхватить монету.
С нарезкой вынул Зверев и побледнел, но притворился, что он 'битк/а', и вскричал:
— Я так я!..
Но не выдержал и чуть не расплакался.
— Страшно? — спросил его Теркин.
— Страшно, Вася…
Зверев схватил его за руки, хотел поцеловать и разрюмился окончательно. стр.52
— Тебе все равно отвечать. Коли исключат тебя — вот тебе крест, мамаша тебя не оставит!..
— Ну, ладно! Только смотри, Петька: я себя не продаю ни за какие благостыни… Будь что будет — не пропаду. Но смотри, ежели отец придет в разорение и мне нечем будет кормить его и старуху мать и ты или твои родители на попятный двор пойдете, открещиваться станете — мол, знать не знаем, — ты от меня не уйдешь живой!
И так грозно он это сказал, что Зверев начал креститься и клясться. Ему даже противно стало.
— Ладно. Завтра же! Фроша меня вызовет к доске наверняка.
ХIII
На второй урок пришел Перновский и первым же вызвал Теркина к доске.
Землистые щеки Перновского, его усмешка и выражение глаз, остановившихся на нем, заставили его
