Серафима рассказала ей про их первую встречу в саду, не все, конечно. С тех пор она нет-нет да и почувствует на себе взгляд матери, взгляд этих небольших серых впалых и проницательных глаз, и сейчас должна взять себя в руки, чтобы не проговориться о переписке, о тайных свиданиях.
Но все это было только начало. А теперь? Как она взглянет прямо в лицо матери?.. Ведь у нее любовник…
'Любовник!' — произнесла Серафима про себя и стала холодеть. Вдруг как она не выдержит?.. Нет, теперь, до смерти отца — ни под каким видом!..
Ее нервно вздрагивающая рука в длинной перчатке взялась за скобку.
Дверь была одностворчатая, обитая зеленой, местами облупившейся, клеенкой.
Она оказалась запертой изнутри. Это удивило Серафиму.
Она заглянула в окно передней, выходившее на галерейку. В передней никого не было.
Родители ее держали прежде, кроме стряпухи, дворника, кучера, еще работницу и чистую горничную. Теперь у них только две женщины. Лошадей они давно перевели.
Она постучала в окно раз-другой.
Отперли ей не сразу.
— Ах! барышня!
Так Аксинья, пожилая женщина в головке и кацавейке, до сих пор зовет ее.
— Что это?.. Почему вы заперлись? — торопливо и вполголоса спросила Серафима.
— Извините, барышня, — Аксинья говорила так же тихо, — боялась я… Потому ночь целую не спамши… Ефим Галактионыч мучились шибко. Я и прикурнула.
— А теперь как папенька?
— К вечерням им полегче стало, забылись… Доктор два раза был.
— Мамаша почивает?
— Уж не могу вам сказать… Сама-то я спала… Вряд ли почивают. Они завсегда на ногах.
— Если мамаша отдыхает, не буди ее… Я посижу в гостиной… Пойди, узнай.
Она нарочно услала Аксинью в дальнюю комнату, где мать ее спала с тех пор, как она стала себя помнить, чтобы ей самой не входить прямо к Матрене стр.85
Ниловне. В гостиной она больше овладеет собою. Ее внезапное волнение тем временем пройдет.
Аксинья отворила ей дверь в большую низковатую комнату с тремя окнами. Свет сквозь полосатые шторы ровно обливал ее. Воздух стоял в ней спертый. Окна боялись отпирать. Хорошая рядская мебель в чехлах занимала две стены в жесткой симметрии: диван, стол, два кресла. В простенках узкие бронзовые зеркала.
На стенах олеографии в рамах. Чистота отзывалась раскольничьим домом. Крашеный пол так и блестел. По нем от одной двери к другой шли белые половики. На окнах цветы и бутыли с красным уксусом.
Как только Аксинья скрылась за дверью во внутренние комнаты, Серафима пододвинулась к одному из зеркал, потянула вуалетку, чтобы ее лицо ушло под тюль до рта, и вглядывалась в свои глаза и щеки — не могут ли они ее выдать?
XXII
Мать подошла к ней так тихо, что она встрепенулась, когда та окликнула ее:
— Здравствуй, Симочка!
Серафима перелистывала нумера старой «Нивы», лежавшие на столе около лампы еще с той поры, когда она ходила в гимназию.
— Ах, маменька! Здравствуйте!
Они поцеловались три раза, как всегда, по-купечески.
Небольшого роста, широкая в плечах, моложавого выразительного лица, Матрена Ниловна ходила в платке, по старому обычаю. На этот раз платок был легкий крепоновый, темно-лиловый, повязанный распущенными концами вниз по плечам и заколотый аккуратно булавками у самого подбородка. Под платком виднелась темная кацавейка, ее неизменное одеяние, и такая же темная шерстяная юбка, короткая, так что видны были замшевые туфли и чистые шерстяные чулки домашнего вязанья.
Матрена Ниловна не передала дочери своей наружности.
Волос из-под надвинутого на лоб платка не было видно, но они у нее оставались по-прежнему русые, цвета орехового дерева, густые, гладкие и без стр.86 седины. Брови, такого же цвета, двумя густыми кистями лежали над выпуклостями глазных орбит. Проницательные и впалые глаза, серые, тенистые, с крапинками на зрачках, особенно молодили ее. В крупном свежем рту сохранились зубы, твердые и белые, подбородок слегка двоился.
— Чт/о папенька?
Серафима проговорила это тише, чем обыкновенно говорила в гостиной.
Они еще стояли посредине комнаты.
— Да что, Симочка… Столь плох, столь плох!.. Сегодня больно на заре маялся, сердешный. Я хотела было за тобой посылать… Заливает ему грудь-то… ни лежать, ни сидеть… Теперь вот забылся… И я пошла отдохнуть…
— Простите, маменька, я вас разбудила.
— Не спала я… Какой тут сон!..
Кистью правой руки Матрена Ниловна истово перекрестила рот; она не могла сдержать нервной зевоты.
— Спасибо, Симочка, заехала… Муженек-то вернулся небось?
Серафима знала, что Матрена Ниловна в таких же чувствах к Рудичу, как и она сама.
— Вчера приехал.
— С чем? С пустушкой или повысили?
— К осени обещали товарища прокурора.
— Жалованья-то больше нешто?
— Нет, меньше.
— Ну, так чему же тут радоваться?
— Ход теперь другой будет.
— Все едино! В клубе на зеленом сукне спустит.
Полные губы Матрены Ниловны повела косвенная усмешка. Серые бойкие глаза остановились на дочери, но не особенно пристально. Их затуманивали душевная горечь и большое утомление.
Серафима все-таки опустила ресницы, хотя уже не боялась выдать себя. Разговор сам пошел в такую сторону, что ей нечего было направлять его.
Они присели на диван. Матрена Ниловна прикоснулась правой рукой к плечу дочери. В свою «Симочку» она до сих пор была влюблена, только не проявляла этого в нежных словах и ласках. Но Серафима знала отлично, что мать всегда будет на ее стороне, а чего она не может оправдать, например, ее стр.87
'неверие', то и на это Матрена Ниловна махнула рукой.
— Свой разум есть, — говаривала она. — Сколь это ни прискорбно мне… Уповаю на милость Божию… Он, Батюшка, просветит ее и помилует.
Она не поблажала ей ни в чем, что было против ее правил, выговаривала, но всегда, точно старшая сестра или, много, тетка, как бы рассуждала вслух. Не хотела она и подливать масла в их супружеские нелады. Если она и сейчас так высказалась насчет своего зятя, то потому, что у них давно уже установился этот тон. В сердце Матрены Ниловны не закрывалась ранка горечи против того «лодыря», который сманил у них со стариком единственную их дочь, красавицу и умницу.
Не случись этого 'Божьего попущения', Симочка, конечно, попала бы за какого-нибудь миллионера по хлебной или другой торговле. Мало ли их по Волге? Есть и такие, что учились в Казани в студентах, а
