изрядному кредиту, главное — сметке. Он сам не знал прежде, что в нем сидела такая чисто «купецкая» способность по части сбыта товаров и создавания новых рынков. Об нем уже заговорили и в самых важных амбарах старого
Гостиного двора.
В деревянной галерее Теркин нашел почти такую же толкотню, как и в пассаже Главного дома. Там стояла еще сильнейшая духота. И такая же сплошная мужицко- мещанская публика толкалась около лавок и шкапчиков и туго двигалась по среднему руслу от входа до выхода.
Издали слева, над третьей или четвертой лавкой, заметил он вязаные цветные платки, висевшие у самого прилавка, вместе с детскими мантильками и капорами из белого и серого пуха — кустарный промысел города Нижнего.
Тут должен быть вод и оренбургским «тетенькам», торгующим часто вместе с нижегородскими вязальщицами вещей из пуха.
Протискавшись к прилавку, Теркин нашел целых двух тетенек с оренбургскими платками. Одна была еще молодая, картавая, худая и с визгливым голосом.
Он редко торговался, с тех пор, как у него стали водиться деньги; но с последней зимы, когда дела его так расширились, он делался незаметно прижимистее даже в мелочах.
— Платочек вам? — завизжала тетенька и поспешно отерла влажный и морщинистый лоб.
Она запросила шестнадцать рублей за большой платок, с целую шаль. Теркин нашел эту цену непомерной и упорно начал торговаться, хотя ему захотелось вон из душной галереи, где температура поднялась наверно до тридцати градусов.
Они поладили на двадцати двух рублях с полтиной за все три платка. Пакет вышел довольно объемистый, и Теркин сообразил, что лучше будет его оставить в трактире, куда он зайдет закусить из цирюльни, а после театра — поужинать и взять пакет у буфетчика.
В цирюльне ему пришлось немного подождать. Одного гостя брили, другого завивали: хозяин, — сухощавый пожилой блондин, и его молодец — с наружностью истого московского парикмахера, откуда- нибудь с Вшивой Горки, в лимонно-желтом галстуке с челкой, примазанной фиксатуаром к низкому лбу. стр.162
Теркин присел на пыльный диван, держа в руках пучок разноцветных афиш. Он уже знал, что в театре идет 'Мария Стюарт', с Ермоловой в главной роли, но захотел просмотреть имена других актеров и актрис.
Театральная афиша была не цветная, а белая, огромная, напечатанная по-провинциальному, с разными типографскими украшениями.
После 'Марии Стюарт' шло 'Ночное'.
Он взглянул на фамилии игравших в этой пьесе. Их было всего трое: два актера и одна актриса.
'Большова!' — выговорил про себя Теркин.
И тотчас же, отложив афишу, он провел ладонью по волосам и задумчиво поглядел в полуоткрытую дверь на кирпично-красное тяжелое здание театра.
'Большова! — повторил он и прибавил: — А ведь это она! Разумеется!'
И что-то заставило его встать и пройтись по цирюльне.
— Долго еще ждать? — громко спросил он, ни к кому не обращаясь.
— Сию минуту! — откликнулся хозяин. — Только пудры немножко.
Имя «Большова» запрыгало у него в голове.
Давно ли это было? Лет пять назад. Приехал он в Саратов. Тогда он увлекался театром: куда бы ни попадал, не пропускал ни одного спектакля, ни драмы, ни оперетки. До того времени у него не бывало любовных историй в театральном мире. В труппе он нашел водевильную актрису с голоском, с «ангельским» лицом мальчика. Про нее рассказывали, что она барышня хорошей фамилии, чуть не княжна какая-то; ушла на сцену против воли родителей; пока ведет себя строго, совсем еще молоденькая, не больше как лет семнадцати.
Крепко она ему полюбилась. Ночей не спал; сколько проугощал актеров, чтобы только с ней познакомиться. И знакомство это вышло такое милое, душевное. Еще одна, много две недели, и наверно они бы объяснились. Его удерживало то, что она несомненно девушка, совсем порядочная: так заверяли его и приятели- актеры.
Вдруг она заболевает корью. А его патрон, железнодорожный подрядчик, услал в Екатеринбург депешей.
— Любезнейший, — спросил он хозяина цирюльни, садясь в кресло перед зеркалом, — вы знаете, где тут актрисы живут?.. Наверно, в номерах поблизости? стр.163
— А вам кого, господин? — солидно осведомился парикмахер.
— Госпожу Больщову.
— Надо спросить вон в той гостинице… наискосок, вправо от театра.
II
У подъезда номеров, обитого тиком, в доме, полном лавок, стоял швейцар в серой поддевке и картузе, довольно грязный, с масляным, нахальным лицом.
— Артистка Большова? — спросил его Теркин, протягивая руку к двери, забранной медными прутьями.
— Здесь, пожалуйте!
Швейцар ухмыльнулся.
— В котором номере?
— Я вас провожу. Во втором этаже.
Они поднялись по чугунной лестнице.
— Сюда, в угол пожалуйте, — пригласил швейцар. — Вот в этом самом, двадцать восьмом номере.
Ключ тут. Да я и не видал еще их. В театр им рано…
Уходя, швейцар остановился и прибавил:
— За беспокойство, ваше сиятельство!
Теркин дал ему на водку, но повторил, покачав головой:
— За беспокойство! Теплый вы здесь народ!
Он постучал в дверь и только что взялся за ручку, его остановил вопрос:
'А Серафиме ты скажешь про этот визит?'
'Отчего же не сказать!' — ответил он весело и смело отворил дверь.
Изнутри его никто не окликнул.
'Как бишь ее зовут?' — подумал он и сразу вспомнил:
Надежда Федоровна.
В темной передней висело под простыней много всякого платья.
— Кто там? — спросил женский голос, точно спросонок.
Голоса Теркин не узнал: он был контральтовый и немного хриповатый.
— Надежда Федоровна у себя? — громко выговорил
Теркин и остановился перед занавеской, висевшей в отверстии перегородки.
— У себя, у себя!.. Кто это?.. Подождите минуточку! стр.164
Послышался скрип мебели и стук туфель-шлепальцев.
Вероятно, она лежала и теперь оправляется перед зеркалом.
— Можно? — спросил он так же весело, проникая в первую половину номера, отделенную от спальни перегородкой.
— Можно, можно!.. Ах, Боже мой! Да кто это?
Актриса выставила сперва одну голову в скважинку портьер, спущенных с обеих сторон.
Курчавая голова, полные щеки, большие серые глаза, ласковые и удивленные, и рот с крупными и
