кашель, простуды, головные боли, сердцебиение. В институте думали, что у нее будет чахотка, а теперь она — 'кубышка'.
Так прозвали ее подруги, особенно одна, Маша Холтиопова. Та всегда была больная, белая, точно молоком налитая, с чудной талией. Они клялись писать друг другу каждую неделю. Первые два месяца писали, потом пошло туже.
Да и о чем писать? С тех пор как она в Заводном, день за днем мелькают — и ни за что нельзя зацепиться.
Спать можно сколько хочешь, пожалуй, хоть не одеваться, как следует, не носить корсета. Гости — редки…
Предводитель заезжает; но он такой противный — слюнявый и лысый — хоть и пристает с любезностями. Папа по делам часто уезжает в другое имение, в
Кошелевку, где у него хутор; в городе тоже живет целыми неделями — Зачем? Она не знает; кажется, он нигде не служит.
Ей давно уже сдается — это еще в институте было, — что папа стал с ней не так ласков, как прежде. Он ни в чем ей не отказывает и карманных денег дает — только не на что их тратить; прежде чаще ласкал и расспрашивал обо всем. Теперь — нет. И она совсем его не знает, какой он: добрый, злой, умный или глупый. Письма ему писала она, и в последний год перед выпуском — коротенькие, не умела его ни о чем выспросить — любит ли он ее по-прежнему. Здесь она, когда бывает с ним наедине, чувствует себя маленькой- маленькой. Ничего у нее не выходит — никакого серьезного разговора. Оттого, должно быть, что она еще не вышла из малолеток.
И да, и нет. Какая же она маленькая? У нее — особенно здесь, в деревне — такие грезы по ночам. Проснется — или вся в слезах, или с пылающими щеками — и начнет целовать подушку. Вчера видела Николая Никанорыча в его синем галстуке с золотыми крапинками.
Вот и теперь этот сон прошелся весь перед нею, и ей уже менее стыдно. Она сильно обрадуется, если он вдруг подойдет к качелям и скажет своим приятным голосом:
— Александра Ивановна, позволите?..
И начнет качать высоко-высоко. У нее на сердце захолодеет, голова сладко закружится, в шее и в груди точно что-то защекочет. Она зажмурит глаза — и плывет- плывет. Так чудесно! стр.340
Они поют вместе. Николай Никанорыч умеет ноты разбирать бойчее, чем она, хоть ее и учили в институте, и в хоре она считалась из самых лучших. И когда им нужно взять вместе двойную ноту, на которой есть задержка, она непременно поднимет голову; его черные глаза глядят на нее так, что она вся вспыхнет и тотчас же начнет ужасно громко стучать по клавишам.
Нянька Федосеевна ворчит под нос, что он
'землемеришка'. Во-первых, он не просто землемер, а ученый таксатор. Папа его очень уважает и выписал для важной работы: разбить на участки лесную дачу, там за дорогой. Он за это большие деньги получит. Да и что слушать Федосеевну. Она только смущает ее. Все какие-то намеки, которых она не понимает. Про мамашу вспоминает беспрестанно. Дает понять, что тетки — особенно Павла Захаровна — совсем обошли папу. А настоящего не говорит, да и не хочется допытываться.
Зачем? Только себя расстраивать.
Мамашу она не помнит. Сама была еще очень маленькая. Тетки ее баловали — это она помнит, и в институт отдали ее не насильно — ей самой хотелось носить голубое платье с белой пелеринкой.
Ну, что ж из того, что тетя Павла — сухоручка, хромая и перекошенная, и язык у нее с язвой? Замуж ее никто не взял — все старые девы такие. Ее она не грызет. Тетя Марфа — так и совсем добрая. Любит поесть и наливки любит… Что ж!.. Она сама — лакомка. И наливки ей нравятся всякие: сливянки, вишневки, можжевеловки. У тети Марфы в спальне — целые бутыли.
И как там хорошо, в послеобеденные сумерки, полакомиться и выпить рюмочку, лежа на кушетке! Тетя все расспрашивает про Николая Никанорыча — нравится ли, видит ли его во сне, не хочет ли погадать на трефового короля?
Трефовый король — это Николай Никанорыч.
И начнет гадать за овальным столом. Подадут свечи. В спальне так тихо и так вкусно пахнет вареньем, смоквой, вишневкой. Тетя — в блузе, вся красная, щеки лоснятся, и глаза немножко посоловели — наклонится над столом и так ловко раскладывает карты.
— Исполнение желаний, марьяж, письмо, настоящее, будущее, неожиданный удар…
Эти выражения выговаривает она с придыханием. И всегда выходит хорошо — марьяжная карта выпадает стр.341 непременно на самое сердце червонной дамы; червонная дама — это она, Саня.
— Скоро, скоро твоя судьба решится, Санечка, подмигивая, говорит тетя Марфа.
Она и сама точно немного влюблена в Николая Никаноровича: одевается к обеду в шелковый капот с пелериной и на ночь городки себе устраивает каленой шпилькой. Да и тетя Павла, когда себя получше чувствует, с ним любезна, повторяет все, что по нынешним временам такими молодыми людьми грех пренебрегать.
— Ты, Саня, не воображай себя богатой невестой, — не дальше как вчера сказала она ей. — Твой отец еще не стар и жениться может в другой раз; а своего у тебя от матери ничего нет. Вот мы разборчивы были и остались в девках.
Она говорит: 'в девках' и горничных называет 'девки'.
От ее голоса, серых глаз, всего тона приходится иногда жутко; но к ней она не придирается, не ворчит, по целым дням ее не видно — все ей нездоровится.
Только и Сане сдается, что нянька Федосеевна права: «сухоручка» держит папу в руках, и без ее ведома ничего в доме не делается.
Умри тетя Павла — она не стала бы долго плакать!.. Да и по ком она убивалась бы?.. Ей часто кажется, что она 'сушка', — так в институте звали тех, у кого сердца нет или очень мало.
II
— Саня, а Саня… Ты здесь?.. На качелях?.. Обедать скоро!.. Николай Никанорыч подъехал.
С балкона доносился жирный голос тети Марфы.
Саня обернулась и, не вставая с качель, крикнула:
— Слышу, тетя, сейчас!
Марфа Захаровна, в капоте с пелеринкой из клетчатой шерстяной материи, пестрела огромным пятном между двумя колонками балкона — тучная, с седеющей головой и красными щеками, точно смазанными маслом.
— Иди!..
Пестрая глыба скрылась, и Саня ступила на дерн и оставила веревки качель.
Ручки у нее — диковинные по своим детским размерам, белые и пухленькие, все в ямках на суставах. стр.342
Она расправила пальцы и щелкнула ими. От держания веревок на них оставались следы.
Николай Никанорыч восхищался ее руками. Ей это казалось немного странным. Она считала почти уродством, что у нее такие маленькие руки. Даже перчатки надо было выписывать из Москвы, когда она выходила из института.
Совсем детские! Но все-таки они нравятся, и Николай Никанорыч нет-нет да и скажет что-нибудь такое и смешное, и лестное насчет ее
'ручоночек'.
К обеду она уже оделась. Разве поправить волосы — и можно в них вколоть цветной бантик.
Она пошла ленивой поступью к дому — уточкой, с перевальцем. Рост у нее был для девушки порядочный; она казалась гораздо ниже от пышности бюста и круглых щек.
С балкона дверь вела прямо в залу, служившую и столовой, отделанную кое-как, — точно в доме жили только по летам, а не круглый год. Стены стояли голые, с потусклыми обоями; ни одной картинки, окна без гардин, вдоль стен венские стулья и в углу буфет — неуклюжий, рыночной работы.
