Настеньки; но он не шел в комнату Анны Каранатовны, не желая вызвать ничего похожего на вчерашний разговор.
Стал он прибирать свой 'сочинительский стол'. Сначала он оглянул его с несколько презрительной гримасой. 'Экая беспорядочность!' — подумал он, в нерешительности, за что ему взяться, чтобы пообчистить стол. 'Ну какой же я буду служащий? Разве деловую конторку можно держать в таком виде!'
Газетные листы, исписанная и рваная бумага, пухлые книжки журналов — все это представилось ему чем-то до крайности надоедливым, ненужным, почти бессмысленным. Все это было точно куча залежавшихся булок, без вкуса и цены. Книжки разрезаны, бумага исписана, газеты запачканы; никто об этом не помнит, а всего менее тот, кто писал. И валяется теперь на столе одна бесформенная груда, с которой Лука Иванович просто не знал, как справиться.
Через полчаса он, однако, прибрал кое-как на столе; зато в угол у окна свален был весь бумажный хлам. Стол принял некоторый чиновничий вид, и даже на самой середине положена была десть чистой бумаги. Лука Иванович не сообразил, что он порядочно-таки позапылился, убирая со стола в визитном туалете.
Если б на него в щелку поглядела Анна Каранатовна, она бы не преминула сказать: 'экая рохля!'
Она тоже не желала разговоров с Лукой Иванычем и прямо послала ему чаю с Татьяной, между тем как обыкновенно звала его пить чай к себе. От Татьяны узнал Лука Иванович, что «дите», т. е. Настенька, ведет себя как следует, сидит уже с куклами и не кашляет. Он очень обрадовался тому, что заходить на другую половину ему незачем, и уже в начале одиннадцатого очутился на улице.
Утро стояло яркое, солнечное. Лука Иванович чувствовал себя в своей не особенно взрачной шубке тепло и удобно. Он плотно в нее запахнулся, откинул воротник и весело постукивал своими бахилами. Вот так он будет ходить в какую-нибудь контору, только уж, конечно, на следующую зиму он обзаведется новой шубкой из американского медведя, а то и с куньим воротником на каком-нибудь высокопочтенном меху, и бахилы закажет у самого Бука. И как приятно будет методически ходить в одиннадцатом часу и сознавать, что идешь в такое место, где тебе, почти за механическую работу, дают прочный кусок хлеба, смотрят на тебя, как на солидного человека, 'способного и достойного к повышению'. А придешь домой, отдохнешь, превратишься снова в художника, 'да-с, художника', даже не сочиняя стихов или повестей, в любителя, в комментатора, в философа, в кого хочешь! Не всуе будешь восклицать:
'Да, благородный, без всякого уж расчета на копеечки… Сиди пять-шесть лет, и явись на суд грамотных людей с целой книгой!'
Лука Иванович подходил к Казанскому собору и поравнялся с милютинскими лавками. На разные деликатесы он не смотрел: желудочных страстей он в себе не выработал.
— Куда это пробираетесь? — окликнул его хриповато-басистый голос.
— Вашему превосходительству, — ответил Лука Иванович, приподняв на оклик голову, и остановился.
Перед ним, подавшись корпусом вперед, стоял еще молодой рыжеватый генерал, с какими-то белыми глазами и двойным подбородком. И пальто с красным кантом, и фуражка с бархатным околышем — все это блистало: видно было, что генерал только что произведен к Новому году.
— Кутить идете? — покровительственно спросил генерал, покосившись на ряд милютинских лавок.
— Кутить еще рано, — ответил Лука Иванович с комическим жестом, но тотчас же удержался. В нем зашевелилось что-то новое от прикосновения генерала.
— Да и не по финансам, я полагаю?
— Да, и не по финансам, — уже совсем не по-своему проговорил Лука Иванович. Интонация его голоса значила в переводе: 'нечего тут острить, иди своей дорогой'.
Генерал повел тугой красной шеей и прищурился на Луку Ивановича.
— Метранпаж мне доложил, — начал он не то что начальнически, а очень уж деловым тоном, — что в доставке оригинала есть некоторая задержка.
Он говорил без акцента, но с чисто остзейской жесткостью.
— Ну, уж это они привирают, — с умышленной небрежностью возразил Лука Иванович, — я от писаря вашего знаю, что по манускрипту задержки никакой нет…
— Однако, — перебил генерал, поднявшись слегка на цыпочках, — я уже давно сбираюсь сказать вам, любезнейший господин Присыпкин, — и он оттянул конец фамилии Луки Ивановича, — что я нахожу более целесообразным оставить прежний порядок доставления рукописи и держаться более рационального порядка.
— Т. е. как же это-с? — спросил Лука Иванович и почесал у себя переносицу.
— Я говорю в том смысле, что желательно бы было иметь сразу целый, так сказать, волюм, чтобы судить о цельности впечатления вашей компилятивной работы.
Лицо Луки Ивановича нахмурилось.
— Это — как вам угодно, — сказал он, почти отвернувшись от своего собеседника, — только такого уговора у нас не было сначала.
— Согласитесь, однако ж, что так рациональнее.
— Да вы что же, штиль мой будете поправлять?
— Как это? — вдруг совсем немецким звуком спросил генерал.
— Штиль мой — вульгарно, язык; так я, хоть и не стилист, но смею думать, что оно совершенно бесполезно: работу мою вы давным-давно знаете: как один лист, так и двадцать листов будут написаны.
— Аккуратность работы того требует, и более сообразно с моими видами…
— Опять-таки я вам говорю, — перебил уже на этот раз Лука Иванович, — мне это все едино, только для доставления целого, как вы изволите выражаться, волюма, к известному сроку, надо будет горячку пороть!
— Э-э-э? — затянул было генерал.
— А это мне совсем не на руку, генерал; я и без того измучен спешной работой. Тут же эта поспешность, по-моему, будет только тешить ваше начальническое сердце, а рукопись без всякого толку пролежит у вас в кабинете.
Генерал подвинул корпус и откашлялся.
— Ваших соображений, — заговорил он, уперев свои белые глаза в шапку Луки Ивановича, — я принять на свой счет не могу. Если у нас и не было сразу такого условия, то я все-таки остаюсь при моем мнении. Тогда только я буду уверен, что издание выйдет в надлежащий срок.
— Такой поденщины я на себя взять не могу! — отрезал Лука Иванович и запахнулся, как бы с намерением продолжать путь.
— Следовательно, вы отказываетесь от работы? — уже тоном директора департамента спросил генерал.
— От такой, какую вам пришла фантазия выдумывать, — отказываюсь.
— Позвольте, однако ж, господин Присыпкин.
— На это я, господин Крафт, имею, кажется, право; листы до конца отдела я вам доставлю, а там не угодно ли вам поручить работу кому-нибудь другому.
Двойной подбородок генерала вздрогнул; видно было, что он не ожидал такого резкого оборота. Выражение лица Луки Ивановича должно было казаться ему если не дерзким, то очень пренебрежительным.
