— Приезжал кто-нибудь в эти дни? — спросила я у Ариши.
— Софья Николаевна каждый день изволили навещать-с. Вчера-с были два раза-с; а Степан Николаич все время.
Я пристально поглядела на Аришу. В спальне стоял полумрак, но я все-таки заметила, что она говорит со мной, опустив глаза.
Я должна была подавить в себе неприятное чувство при мысли, что Ариша меня выдала. Бедная! Она стояла ни жива ни мертва.
— Подойди сюда, Ариша.
Она торопливо подвинулась к кровати. Слышно было, как она тяжело дышала.
— Ты меня очень любишь, Ариша?
Вместо всякого ответа она бросилась целовать мои руки и прослезилась.
— Ты точно боишься чего-то? — сказала я.
— Матушка, простите меня, Христа ради; все ведь это я сделала! Вас было совсем уморила.
Как это странно! Вот два существа: Степа и Ариша… Он такой образованный, она — простая горничная девка. И оба говорят одно и то же; у обоих одно и то же чувство ко мне. Я вспомнила почему-то именно в эту минуту, что ведь за Аришей водятся грешки по части саперного батальона.
Никогда я ее об этом не допрашивала; а тут отчего-то захотелось мне вывести ее на свежую воду. Какое скверное побуждение!
— У тебя ведь есть любезный, Ариша? — сказала я очень сухо и жестко.
Она приподнялась и долго не отвечала.
— Есть? — повторила я.
— Я, Марья Михайловна, пред вами лгать не хочу, — заговорила Ариша с большим достоинством. — Я точно люблю одного человека, и он меня любит. В нашем звании, Марья Михайловна, тоже есть честность. Я ему доверилась и знаю, что он беспременно на мне женится, да и сейчас бы женился, только слово я скажи. Он сколько раз просил меня об этом…
— Отчего ж ты не идешь?
— Он военный, солдат-с. Коли за него теперь выйти замуж, надо хозяйством зажить. А я…
И Ариша запнулась.
— Ну, что ж ты?
— Я от вас не отойду, покуда не прогоните, — выговорила она с усилием, и слезы у нее опять закапали.
Я была тронута. Я никак не ожидала, чтобы у этих людей была такая деликатность в привязанностях.
— Так ты это для меня воздерживаешься от законного брака?
— Вы обо мне не думайте, матушка. Простите меня только, Христа ради. Если вам неугодно, чтобы мой жених со мною знался, что ж, я хоть и на это пойду, только вы меня не гоните.
Какое сердце! Что я перед Аришей? Олицетворенное безобразие!
Но мне все-таки хотелось узнать о Домбровиче.
— Никто не приезжал еще кроме Софьи Николаевны? — спросила я.
— Две барыни приезжали с визитами: карточки оставили.
— Подай.
Гляжу на карточки: Варкулова и Рыбинская.
— А больше никого?
Ариша замялась.
— Говори же.
— Господин Домбрович приезжали третьего дня.
— Когда?
— Часу во втором-с. В это время здесь доктор были-с.
— Что ж, оставил карточку?
— Как же-с.
— А писем не было никаких?
— По городской почте одно письмо-с.
— Подай.
Голова еще у меня была тяжела. Я приподнялась на кровати. Ариша светила мне.
'Наверно от него!' — сказала я про себя.
Рука мне незнакомая; да я никогда и не видала его руки хорошенько. Читаю… послание от Капочки.
У-у! как мне сделалось гадко. Сейчас же встала передо мною сцена в ту минуту, когда Степа вошел в залу. И какай пошлостью дышало ее письмо! Фамильярный и грязно-шутливый тон нестерпимо оскорблял меня. Я не дочитала даже и разорвала письмо.
От него ни строчки. Он держался своей системы: не прибегать к корреспонденции. Ариша все стояла предо мною. Я ее совсем забыла.
— Живи у меня, — сказала я ей, — прощенья просить тебе не в чем. Ты ни в чем предо мной не виновата.
Когда она ушла, мне сделалось вдвое стыднее и перед ней, и перед Степой. Я почувствовала, что нельзя уже мне стряхнуть с себя всю мою нечистоту. Только что ушел Степа, я сейчас же начала опять думать о моем развратителе.
Полулежала я в кровати в ужасном унынии. Больше уж нельзя презирать самое себя, как я себя презирала в эту минуту.
Вошел опять Степа. Я ему рассказала про свое новое окаянство. Он выслушал все с улыбкой и поцеловал меня в лоб.
— Смешная ты, Маша, смешная! Да если б тебе сегодня не пришел на ум этот человек, если бы ты не захотела узнать: приезжал ли он сюда или нет, ты была бы не женщина, а урод. Разве мы можем делать такие переходы, вот как в сказках говорится: 'Тяп-ляп, да и вышел корабль'. Ты вжилась в эту жизнь. Тебе, помимо твоей воли, еще долго будут представляться и люди, и целые картины. Это твой искус, Маша. Или они привлекут тебя опять, или ты с ними навеки простишься. Но сразу этого быть не может, да и не должно!
— Ты меня утешаешь, как ребенка…
— Вовсе нет. Я говорю с тобой немножко полегче, чем бы я говорил, если б ты была совсем здорова. Но я и не думаю подслащивать твоих нравственных страданий. К чему? Изменить то, что ты чувствуешь теперь, я не могу и не желаю. Но помочь тебе иначе смотреть на свое окаянство, это другое дело. Крайности самопрезрения и разных других ужасов происходят всегда от ложной мысли, а не от ложного чувства.
— Это философия, Степа. Как ты ни изворачивай, ты меня должен презирать. Никакого мне оправдания быть не может.
Он рассмеялся и ударил меня по плечу.
— Ты, Маша, точно сказку про белого бычка рассказываешь. Коли тебе это нравится, изволь. Давай, пожалуй, повторять ее вдвоем.
— Да как же, Степа, только что ты ушел, я заснула, и вдруг полезли мне опять в голову все мои гадости!..
— Решительно, Маша, я тебе запрещаю говорить о своей собственной особе. Повторяю тебе еще раз: потолкуем обо мне.
— Да, Степа, да… Надолго ты сюда?
— Как тебе будет угодно. Если не надоем, поживу, посмотрю, что у вас тут делается, посоображу кое-что, а там к осени опять назад; но тогда и тебя возьмем.
— Как меня, зачем?
— Непременно, непременно. Я уж говорил с твоим доктором. И для тебя, и для твоего Володи надо проститься с Петербургом. А он у тебя славный мальчик…
Я взглянула на Степу: его доброе лицо оживилось. Видно, в самом деле мой Володька понравился
