чем делают обыкновенно.
— Entrez, entrez…[15] Анна Серафимовна! Как же вы это с докладом?!. Ваш муж приказал вам сказать, что у нас женского пола нет. Ха, ха! Мы здесь как монахи! Даже стаканы у нас с чаем!
Он и смеялся, и нахально оглядывал ее, и как-то переминался с ноги на ногу, позвякивая шпорами и расставляя ноги по-кавалерийски.
Улан приходился дальним родственником ее мужу. Он в кампанию пошел вольноопределяющимся в гвардию, взял пушку; но в тот полк, куда поступил, все-таки не попал офицером. Теперь он и спал и видел, как бы ему прикомандироваться, приехал в четырехмесячный отпуск, пьянствовал и спускал отцовские деньги в «макао» а «баккару». Родители его прозывались Сыромятниковыми. Это его немного стесняло; зато у него был французский язык. И вряд ли во всей, даже гвардейской, кавалерии кто так умел носить рейтузы и длинный до носу козырек, как он. Да и никто, когда они стояли под Константинополем, не слал таких лаконических французских телеграмм:
'Papa, perdu dix mille francs. Envoyez traite. Si non — adieu. Ferai un mauvais coup! Théodule'.[16]
Его действительно звали по-русски Федул, но он переименовал себя потом в Теофиля.
Из двери показался штатский, худой, короткий, с редкими волосиками на лбу, в усах, смазанных к концам, черноватый, в коротком сюртучке и пестром галстуке, один из захудалых дворянчиков, состоявших бессменно при муже Станицыной. За ним, кроме хорошего обращения и того, что он знал дни именин и рождения всех барынь на Поварской и Пречистенке, уже ничего не значилось.
— Madame! — вскрикнул он и закатился смехом.- Veuillez entrer!..[17] Вы нас хотели накрыть?! N'est ce pas, Théodule?!..[18]
И оба они ввели ее в хозяйское помещение амбара.
XIX
Лицом к двери, у большого стола с двумя низкими пюпитрами красного дерева, — диваны и стулья с сафьянной обивкой были такие же, — вытянул ноги на средину комнаты, сидя на краю стола, муж Анны Серафимовны Станицыной, Виктор Миронович. Он казался головой выше улана. Народ называет такое сложение «глистой». Узость плеч, приподнятых и острых, вытянутая шея с кадыком, непомерная длина рук и ног делали его неприятным на взгляд по одной уже фигуре. Голова подходила к остальному складу: лоб, сдавленный с боков и сверху сжатый, заостренная макушка и выдающийся затылок достаточно говорили о его мозговом устройстве. Желто-русые волосы вились на висках и на лбу. В лице сохранилась моложавость — и женоподобная и мальчишеская, что-то изношенное и недозрелое, развратное и бесполое. Он страдал глазами. Красные веки окружали его желтоватые длинные глаза, всегда с одним и тем же выражением подзадоривания и зубоскальства. Ресницы по цвету были почти светло-рыжие. Под маленьким, раздутым книзу носом открывался постоянно улыбающийся рот с белыми, но редкими зубами, как у детей. Пепельные волоски чуть пробивались на подбородке, ушедшем тоже в клин, с ямкой посредине, хотя он и не был добр. Купеческое происхождение сидело во всем его облике; но голос, манера тянуть слова нараспев, развинченность приемов, словечки на русском и французском языках и туалет делали из Виктора Мироновича нечто весьма мало отзывающееся старым гостиным двором. Шили на него исключительно два парижских бульварных портных: Дюсотуа и Блан. Галстуки, белье, золотые мелкие вещи он носил не иначе как лондонские, 'точно такие', как принц Галльский, от тех же самых поставщиков.
В это утро его худосочное туловище просторно драпировал пиджак. Низкие стоячие воротнички, торчащие на середине шеи, уходили в галстук цвета 'vert merveilleux'.[19] Приятели не скрывали того, что Станицын красит шею особой краской, чтобы она выходила шоколадною. Этому он также научился за границей. Ноги его, в панталонах прусского покроя, на плоской и длинной ступне, не особенно скрашивали ботинки с коричневым сукном. Руками своими он любовался, но с ногтями до сих пор не мог сладить — придать им красивую овальную форму и нежный цвет, хотя и «лечился» у всех известных 'маникуров'.
Виктор Мироныч был на семь месяцев моложе жены.
— Bonjour, madame, — сказал он ей и по-английски протянул ей руку.
Она пожала, вуалетки не подняла и села на диван у левой стены.
Улан и штатский стояли перед ней и все хохотали.
— Я вам не помешала? — спросила она густым, немного глухим голосом.
В ее произношении слышалось волжское «о», но не очень сильно. Это придавало большую оригинальность ее говору.
— Чаю не угодно? С лимончиком? — пошутил Станицын своей фистулой, от которой у жены его давн ходят мурашки по телу, точно от грифеля.
— Собираетесь? — спросила она больше мужа, чеь его приятелей.
— Представьте! — закричал улан. — Виктор нынче ушел в дела!.. Мы приезжаем вот с Фифкой…
Анна Серафимовна удивленно вскинула на него ресницами. Ее широкие бархатные брови слегка поднялись.
— Ха-ха!.. Виктор! Ma femme ne sait pas!..[20] Вы не знаете, мы так Ифкина прозвали… Фифка! Ведь хорошо? А?! Что скажете?
Штатский осклабился.
— Так вот-с, приезжаем, зовем Виктора к Генералову, привезли устриц… Ostendes…[21] И вдруг упирается! Говорит, нельзя, дела, не управился. В амбаре надо сидеть. Амбар! C'est cocasse![22]
Улан перекинулся назад всем своим пухлым туловищем. В ушах Анны Серафимовны звенел долго хохот обоих приятелей мужа. Она вбок посмотрела на него. Он все еще не менял позы, сидел на ребре стола и носком правой ноги ударял о левую. Один раз его глаза встретились с ее взглядом. Ей показалось, что она прочла в них: 'Зачем пожаловали?'
Она знала, что ей всегда можно заставить его опустить свои рыжие ресницы, но она этого не сделала.
— Tu restes décidément?[23] — французил улан.
— J'y suis, j'y reste![24] — сострил Станицын. Он не знал в точности, чья это историческая фраза, но помнил, что в Café de Madrid часто повторяли ее.
Произношение у него было изломанное, отзывалось близким знакомством с актрисами 'Folies Dramatiques' и 'Théâtre des Nouveautés'. Оснований положили гувернеры.
— Ну, Фифка!.. Détalons!.. Chère cousine…[25] Что это вы какие строгие? Точно посечь нас собираетесь. Вы видите: оставляем вас en tête-à- tête…[26] Это всегда хорошо. Как бы сказать… добродетельно. Виктор! Мы тебя, голубчик, подождем до пятого… Идет? Вы позволите? — обратился он к Анне Серафимовне. — Муженька-то в строгости держите. Не женись, Фифка!.. Правда, за тебя, урод, никто и не пойдет…
Улан схватил штатского под мышки и одним взмахом поднял его на воздух. Тот взвизгнул. Станицын лениво и немного беспокойно оглянулся, кисло повел губами и сказал:
— Ступайте, у меня голова кружится. Des gaillards comme èa. [27] Точно вас с цепи спустили.
— Madame! — дурачливо раскланялся улан и щелкнул шпорами.
— Bien bonjour, Анна Серафимовна, — прибавил от себя и дворянин; он по-французски употреблял московские обороты, вроде этого или bien merci.[28]
Анна Серафимовна привстала и пожала им руки без улыбки и молча.
Станицын проводил их за дверь. В конторе они еще довольно долго болтали. По лицу молодой женщины пробегали струйки нервных вздрагиваний. Она сняла вуалетку, а потом и шляпу. Ее голове жарко стало. Почти черные волосы, гладкие, густые, причесаны были по-старинному, двумя плоскими прядями, и
