нее в эту минуту и улыбнулась.
— Так? — радостно спросила Тася.
— Не знаю.
— Ах, тетя, — она иногда называла ее тетей, — что это вы какая? Никогда от вас ничего не добьешься.
— Что такое? — вмешалась бабушка.
— Да вот я выглянула в окно, спрашиваю Фелицату Матвеевну — похоже ли, какое выражение?
— Да откуда же ты выглянула-то? — весело спросила Катерина Петровна.
— Ах, бабушка, какая вы, право… Из окна. Направо от зрителей окно. Ну, Верочка и выглядывает из него.
— Хорошо, — ласково выговорила Фифина.
Она знала, что у Таси есть страсть к театру, но помочь ей советом она не могла. Для нее все было 'хорошо'.
Тася продолжала чтение. Она меняла голос, за мужчин говорила низким тоном, старалась припомнить, как произносил Шумский. И его она видела в «Шутниках» девочкой лет тринадцати. Только она и жила интересом и содержанием пьесы. Фифина считала про себя свои петли. Бабушка дремала. Нет-нет да и пробормочет:
— Continue, mon bijou…[60]
Но Тасе ловко. Она привыкла к этой безмолвной аудитории. Точно она одна в комнате. Пред глазами ее театральная рампа, рожки газа, проволока, будка суфлера. Она бегает по сцене, дурачится, смеется, ласкает старого отца. Потом она видит, как наяву, сцену под воротами Китай-города. Это не она, а бедный чиновник, страстно мечтающий о том, как бы ему чем-нибудь скрасить жизнь своей доченьки. Вот он нашел пакет с пятью печатями. Как он схватил его… Тася чуть не уронила лампу.
— Что, что такое? — просыпается бабушка.
Фифина отвечает своим неизменным простоватым тоном:
— Ничего, maman.
Тасе ужасно весело. Но тотчас же затем охватывает ее горькая обида жалкого Оброшенова. Она не может продолжать. В горле у ней слезы. Губы ее сводит книзу от усилия не расплакаться.
Бабушка громко всхрапнула. Фифина как будто понимает. В последнем акте надо Верочке пройтись по сцене светлым лучом. Тася не спрашивает самое себя: удастся ей это или нет? Она играет в полную игру. Все вобрала она в себя, все чувства действующих лиц. Ее сердце и болит, и радуется, и наполняется надеждой, верой в свою молодость. Если б вот так ей сыграть на настоящей сцене в Малом театре!.. Господи!
Тася закрыла глаза. Книга выпала у ней из рук.
— Все? — невозмутимо спросила Фифина.
— Да, — чуть слышно выговорила Тася. Бабушка опять проснулась.
— Continue, — шепчет она, — continue, chérie.[61]
— Она кончила, maman, — докладывает Фифина.
— А?.. Уж конец!.. Сколько же тут актов?.. Пять?..
Тася молчит. Она сидит с закрытыми глазами. Ей не хочется выходить из своего мирка. Перед ней все еще движутся живые люди с такими точно лицами, платьем, прическами, какие она видела в театре лет больше восьми назад.
Верочку играла тогда ее любимая актриса…
Но было ли у ней столько чувства, и огня, и веселости, как у Таси, вот сейчас?.. Кто решит, у кого справиться?
— Merci, дружок, merci!.. — бормотала Катерина Петровна. — Сна не было… а теперь… я чувствую, что засну…
— Бабушка милая!.. За откровенность спасибо! Почивайте…
— А который час?
— Скоро двенадцать, — сказала уверенно Фифина.
— Пора и спать, — выговорила, зевая, Катерина Петровна. — Ты кончила, Фифина?
— Я сейчас постелю, maman.
— Дайте я! — вызвалась Тася.
— Зачем это, дружок… Ты столько читала, трудилась!..
— Мы сейчас!
Они поднялись вместе с Фифиной, принесли из темной каморки тюфячок, простыню, две подушки и вязаное полосатое одеяло. Старухи никогда не звали горничных и делали все сами. Постель была готова в две-три минуты. Тася простилась с бабушкой, пожала руку Фифине и спросила, стоя в двери:
— Что скажете про Верочку?
— Мастерица ты читать… Что же она, под конец-то умирает?
Тася расхохоталась.
— Нет, бабушка! Это не драма…
— А мне казалось… к этому идет дело.
Старуха начала тихо смеяться и сделала рукой внуке.
'Сердиться на них нельзя… Надо читать вслух… это главное… А потом?'
Тася остановилась со свечой в руках в зале, где на ломберном столе виднелся поднос с графинчиком водки, бутылкой вина и закуской. Она поставила свечку на пианино… Давно она не играет… И музыку она любила, увлекалась одно время опереткой, разучивала целые партитуры. Но это недолго длилось. У ней голос, когда она запоет, жидкий, смешной. Да и далеко ушла та полоса ее девичьей жизни, когда она видела себя в опереточной примадонне. Теперь она знает, что такое она будет на подмостках, если когда- нибудь попадет туда.
В зале очень свежо. Тася вернулась к себе, накинула на плечи короткое темное пальтецо и начала ходить около пианино. Из передней раздалось сопенье мальчика. Мать спит после приема морфия. Не надо ей давать его, а как откажешь? Еще месяц, и это превратится в страсть вроде запоя… Такие случаи бывают… И доктор ей намекал… Все равно умирать…
Тася поймала себя на этой мысли — и вспыхнула. Кому она желала смерти? Родной матери! Ужели она дошла до такого бездушия? Бездушие ли это? Доктор не скрывает, что ноги совсем отнимутся, а там рука, язык… ведь это ужасно!.. Не лучше ли сразу!.. Жизнь уходит везде — и в спальне матери и в комнате старух. И отец доедает последние крохи… И братья… Оба 'мертвецы'!..
Она давно зовет их так. Сегодня она попробует… Но ведь спасти никто не может все семейство? Дело идет о куске, о том, чтобы дотянуть… Дотянуть!..
В передней вздрогнул надтреснутый колокольчик.
X
Мальчик не сразу услыхал звон. Тася растолкала его и осмотрела закуску, состоявшую из селедки и кусочка икры. Хлеб был один черный.
В залу вошел ее отец. Валентину Валентиновичу Долгушину минуло пятьдесят девять лет. Он одевался отставным военным генералом. Росту он среднего, с четырехугольной головой, наполовину лысой. Лицо его пожелтело. Под глазами лежали мешки и зеленоватые полосы. Широкие бакенбарды торчали щетками. И без того густые брови он хмурил и надувал губы. В глазах перебегал беспокойный огонек… Его генеральский сюртук спереди у петель сильно лоснился. Шпор он уже не носил. Живот его выдавался вперед, и одну ногу он слегка волочил. Его пришиб года четыре назад первый удар.
— Еще не спишь? — спросил он дочь и бросил картуз на тот стол, где стояла закуска.- Et maman?.. Comment va-t-elle?..[62]
Этот вопрос задавал он каждый раз, непременно по-французски, но в спальню жены входил редко… Целый день он все ездил по городу и домой возвращался только обедать и спать.
