Ее муж смотрит на него сверху вниз, считает его «запасным», не раз уже проговаривался, что на таком месте, как пост начальника губернии, надо иначе держать себя, иметь другой тон, больше «инициативы» и 'авторитета'.
Эти фразы странно звучали для нее в устах Александра Ильича. Правда, они выходили у него легко и ловко, кстати и с неуловимым двойственным оттенком. Так мог говорить и радикально мыслящий человек.
— Место предводителя никогда у нас не пустовало, — заметил губернатор и опять кинул на нее боковой взгляд. — А теперь вот второй год пустует.
— Охотники найдутся, — вымолвила она и почувствовала, что он намекает на мужа.
— Александру Ильичу, может быть, хочется, — потише сказал он, — чтобы ему шарики на тарелке поднесли, как в доброе старое время?
— Александру Ильичу? — переспросила она и начала краснеть, ей стало вдруг очень неловко.
Она хотела бы возразить: 'Помилуйте, с какой стати пойдет он в предводители даже и теперь, когда хотят поднимать сословие?' Но ее всегдашняя честность не позволила ей такого протеста. Ручаться за него она уже не могла, и это ее смутило и опечалило.
Старичок после своей фразы сидел все в той же перекошенной позе, и ему казалось забавным, что через каких-нибудь пять-шесть недель он будет посылать ее мужу официальные пакеты с надписью: 'Его превосходительству господину губернскому предводителю дворянства' и увидит его в соборе, в табельные дни, в белых панталонах с галуном.
Давно ли он, как начальник губернии, должен был давать сведения о помещике такого-то уезда, владельце такого-то имения, проживавшем в своей усадьбе под надзором?.. Ему вспомнилось обычное полушутливое выражение правителя канцелярии, называющего этот отдел сведений, отбираемых от уездного начальства, 'кондуит'.
И в эту минуту в дверях гостиной он увидал стройную, еще очень молодую фигуру Александра Ильича, затянутую в сюртук, с его темною расчесанною бородой, в высоких модных воротничках, с тихою, значительною улыбкой сжатого энергичного рта.
Антонина Сергеевна быстро взглянула на мужа, еще не освободившись от своего смущения, и ее пронизала мысль:
'Да, он метит в предводители и скрывает это от меня!'
— Как поживаете, генерал? — раздался от двери ласково-почтительный вопрос, и две руки протянулись, на ходу, к гостю.
VI
В начале восьмого пили кофе и курили в будуаре хозяйки.
Кроме губернатора, был тут и другой гость, несколько опоздавший к обеду, некто Ахлёстин, Степан Алексеич, чином отставной гвардии штаб-ротмистр, холостяк лет под пятьдесят. Плотно остриженная, еще не седая голова его давала ему вид очень нестарого человека — и маленькая бородка, и короткая жакетка, и светлый атласный галстук. Он одевался по-заграничному. В России жил он только по летам; на этот раз запоздал и хотел остаться на выборы. Он уже больше двадцати лет проживал на юге Европы, не служил, не искал службы и досуги свои употреблял на то, что сочинял проекты по вопросам русского государственного хозяйства и управления, задевал и общие социальные темы, печатал брошюры по-французски и по-русски, рассылал их всем 'власть имеющим' на Западе и в России. Его считали везде чудаком; иные думали, что подо всем этим таится нечто другое, чего, в сущности, не было… Он никого не дурачил.
И теперь, за кофеем, Ахлёстин, немного запинаясь в речи, высоким голосом, с манерой говорить москвича, на которую житье за границей не повлияло нисколько, рассказывал про то, каким он особам разослал последнюю брошюру: 'О возможных судьбах Европы в виду грядущих социальных переворотов и неизбежных войн'.
— На Западе двое мне, как порядочные люди, ответили… настоящими письмами, — весело крикнул он. — Остальные… благодарили.
— А сколько вы разослали экземпляров? — спросил губернатор.
— Да уж, ей-богу, не помню… В одной России штук триста. Так по адрес-календарю и валял!
— И, разумеется, у нас все промолчали?
— То есть, pardon, Антонина Сергеевна! — хоть бы плюнул кто.
— Ну, а эти двое европейцев? — возбужденно допрашивал старичок.
Хозяин дома сидел поодаль и неопределенно улыбался.
— Покойник Биконсфильд и дон Педро.
— Император Бразилии?
— Он самый.
— Зато какова парочка!
— Да! Дизраэли даже удивил меня. 'Совершенно, — пишет, — согласен с вашим взглядом'. А я насчет Индии предлагаю примирительную систему. 'Всем великим нациям, говорю я, будет достаточно дела в тех странах, где они призваны господствовать'.
Хозяин продолжал молчать и отхлебывать из маленькой плоской чашки черный, очень крепкий кофе. В глазах его мелькала улыбка. Он слушал гостя и думал полуиронически, полусерьезно о том, какую роль играют у нас проекты и докладные записки там, в Петербурге, где всякий «чинуш» норовит отличиться, бьет тревогу, доказывает неминуемую гибель общества, если не послушают его.
Худощавая, своеобразная фигура Ахлёстина выделялась перед ним на фоне кресла, обитого светлою старинною материей. Он часто двигал свободною правою рукой: лицо его смеялось, а в глазах была какая- то смесь мечтательности и юмора с чисто русским оттенком.
'Мне, мол, все равно; я не бьюсь ни из чинов, ни из окладов… Пускай на меня свысока смотрят все власть имеющие'.
И он тотчас же прибавил, точно возражая кому-нибудь из присутствующих:
— Я ни к какой кучке не принадлежу!.. Одни считают меня ретроградом, чуть не ярым крепостником, другие — тайным нигилистом… Кто-то даже Каталиной обозвал… хе-хе-хе!
Смех у него был высокий, детский. Губернатор тихо рассмеялся вслед за ним.
— Ей-богу! Все личину носят и тянут только в свою сторону, а я так рассуждаю: пусть в моих немудрых писаниях много вздору; но если есть хоть крупица дела на пользу общую и этою крупицею воспользуется кто-нибудь власть имеющий, больше я ничего и не желаю. Надо понять, я стою за поднятие того сословия, в котором родился, только затем, чтобы всем было хорошо, чтобы народ не нес лишних тягостей, не пропился и не избаловался бы в лоск.
— Трудно, — выговорил губернатор, как бы думая про себя, — очень трудно, — протяжно повторил он, — влезть в кожу мужика, в то, что он должен выбить из земли сохой или заступом.
Его добрые, затуманенные глаза обратились к Антонине Сергеевне; она встрепенулась и быстро кивнула ему головой.
Из троих собеседников ему больше всего она верила, к нему была ближе душой. Мужа она совсем не чувствовала сегодня, в этом разговоре, и давно уже не слыхала, чтобы он высказался прямо, смело, как прежде… Его блуждающая улыбка и уклончивая молчаливость смущали и печалили ее.
Во взгляде старичка она прочла признание человека с сердцем, которому долгая губернаторская служба дала отличное знание того, как выбиваются, по уездам, годами накопившиеся недоимки. Она вспомнила, что раз в этом же будуаре он сильно повел правым плечом и у него вырвалось восклицание:
— Вот на это и клади всю душу! Выбивай недоимки!
И с каждым годом все хуже и хуже!
Даже Ахлёстин, — она считала его все-таки защитником сословных взглядов, — казался ей искреннее и цельнее Александра Ильича. Она не могла отличить в нем привычки к известного рода дилетантству от убежденности человека, имеющего свои взгляды, способного вдумываться в судьбы всего человечества и
