Для этой цели ему выделяли какое-либо подразделение второго батальона, чаще всего одну роту.
Нам были известны основные методы их работы, вернее — казалось так. Да никто и не делал из них особого секрета. Половину оперативной информации кобальтовцы добывали через стукачей (по определению начальника политотдела части — «прогрессивной части местного населения, вставшей на решительную борьбу против незаконных бандитских формирований мятежников») и внедренных в группировки моджахедов агентов из числа ХАДовцев, присылаемых по обмену из соседних провинций (так они утверждали, во всяком случае). Вторую половину данных «Кобальт» добывал у пленных.
Нетрудно представить, какие жуткие, леденящие кровь байки ходили в полку о том, что делают с духами в «Кобальте». Все, естественно, исходили из собственного опыта «общения» с захваченными в плен. И это невзирая на постоянную угрозу трибунала. Реального, а не мифического.
Но, как выяснилось впоследствии, все эти слухи оказались ложью. По рассказам моего земляка, сержанта погранвойск Александра Лунева, все время прослужившего в охране «Кобальта» (вот уж точно — «блатная служба»: два года в кроссовках и джинсовом костюме!), рядовой состав при допросах пленных никогда не присутствует. Воплей и криков тоже никто из солдат не слышал. Правда, частенько после очередного «посетителя» в мусорном ведре находили использованные ампулы от неизвестного препарата. Но это, опять-таки, ни о чем не говорит. Когда пленных передавали из «Кобальта» в ХАД, вид они имели вполне нормальный и пребывали в добром здравии, чего не скажешь об их душевном состоянии — в местной госбезопасности, ХАДе, пленных либо сразу отпускали, либо сразу «шлепали». Другой диалектики там не признавали.
Мы относились к офицерам из «Кобальта» с известной опаской и в то же время с определенным уважением. На боевых выходах они показывали себя с самой лучшей стороны. Это мы ценить умели.
За два года, проведенные в ДРА, я дважды был свидетелем расстрела, и оба раза именно на операциях по реализации разведданных и в присутствии офицеров «Кобальта».
Но вначале небольшая предыстория.
У советского солдата, помимо его основной обязанности или специальности, есть еще несколько — внештатных, так называемая «взаимозаменяемость». Любой старослужащий солдат (если не дебил, конечно) в случае необходимости может принять на себя командование отделением или даже взводом, работать из любого вида стрелкового оружия (в том числе и орудий БМП), провести несложные реанимационные мероприятия и оказать раненому первую медицинскую помощь, снять простую мину и прочее.
У меня благодаря болезненно-педантичному складу характера была целая гирлянда подобных побочных специальностей и обязанностей, в том числе внештатный санинструктор взвода. Я всегда носил с собой несколько перевязочных пакетов, пяток жгутов, половину командирского промедола и был обязан заниматься всеми ранеными взвода и роты до подхода профессиональных медработников.
В начале февраля 1984 года ко мне подошел фельдшер батальона и предложил принять участие в проводимой шестой мотострелковой и одним из взводов разведроты операции по линии «Кобальта» в качестве штатного санинструктора. У нас во втором МСБ было два медбрата, но оба в это время находились в госпиталях.
Я не помню случая, чтобы солдат одного подразделения официально участвовал в операции чужой роты. Даже временно и даже санинструктором. Ведь все «временное» очень быстро превращается в постоянное, а должность «санинструктор батальона» — тыловая, и у нас к подобным вещам относились ревниво. Я горячей радости идти на операцию «чужаком» не изъявил и, совершенно уверенный, что меня не отпустят, послал фельдшера к старшему лейтенанту Пухову.
Но мои расчеты не оправдались. Прапорщик медслужбы оказался парнем ушлым. Он нашел к Пухову какой-то особый подход, и тот предоставил нам право все решать самостоятельно. Я подумал-подумал и согласился.
Выходили мы ночью. Я пошел налегке, взял лишь бронежилет, пару «эфок», АКС взводного да десяток длинных магазинов. Ротный лично проверил мое снаряжение, отдал собственную коробку обезболивающего и пару пачек цивильного «Ростова». Потом отвел меня ко второму КПП и, быстренько переговорив с командиром шестой роты, сказал:
— Идешь вот за ним. Это крутой мужик — от него ни на шаг. Все! Удачи… и смотри там — осторожно.
К рассвету в ускоренном темпе мы протопали километров десять и выскочили на кольцевой гребень с небольшим, прилепившимся в полукилометре под нами, ободранным кишлачком.
Помимо шестой МСР и разведвзвода в группе шли еще три расчета минометной батареи и отдельный офицерский батальон ХАД — человек пятьдесят. Хадовцы первыми и спустились в кишлак.
Как они его там «шмонали», я не знаю. Скорее всего — никак. Судя по всему, хадовцы шли не на прочесывание, а за кем-то, ранее им известным. Когда союзнички начали подъем на наши позиции, им в спину дружно ударило с десяток винтовок и несколько АКМов. Хадовцы рванулись назад, засели в крайних усадьбах, обозначили себя ракетами и дымами и завязали бой.
Расстояние в пятьсот — семьсот метров, да еще сверху вниз, для стрелкового оружия — ничто; плюс три миномета да штуки три АГСа… Минут за двадцать подавили большинство огневых точек, и ХАД вновь пошел на прочесывание. Духи тоже даром время не теряли — рассредоточились по кишлаку и стали планомерно выбивать хадовцев одного за другим.
Взять изнутри штурмом населенный пункт в тридцать — сорок домов (даже с мощным блокирующим прикрытием) для пятидесяти человек — просто нереально. Если же перед атакой не были проведены артиллерийские и авиационные удары, а штурмующая команда не имеет снайперов и пулеметов прикрытия, да и сами налегке — ни касок, ни бронежилетов, — то и вовсе дело безнадежное.
Так оно и получилось. Хадовцы не прошли и трети кишлака, как уже потеряли человек пять, да раненых — четверо. Правда, захватили одного духа вместе с «буром».
Начали отход. Взяли восемь мужиков из местных, не моджахедов, поставили их живым щитом сзади и ринулись под шквалом прикрытия вверх. Духи поначалу не стреляли, и батальон почти успел подняться на гребень, но когда хадовцы полностью вытянулись по склону и заграждение уже никого, кроме последних не прикрывало, духи аккуратненько, одиночными, сняли еще несколько человек «на посошок».
У самой вершины ранили последнего — вопли, суета — явно не рядовой боец. Пока смотрели, что и как, слышу крик:
— Санинструктор, твою мать!
А я в горячке и забыл, что тут делаю. Ничего, напомнили…
Пожалев об оставленной в роте каске, я кинулся вниз. Три ХАДовца, накрыв собой четвертого, лежали на снегу, скупо отстреливаясь. Я сразу понял, в чем тут дело: привыкли с пятью магазинами в горы ходить, теперь же — БК на исходе. А самое интересное только начинается…
Я бухнулся рядом, показываю, мол, выползайте — прикрою. А ребятки сами не ранены — ранен тот, что под ними, это они его своими телами прикрывают. Ребятки меня поняли, спорить не стали (а как тут поспоришь — под огнем, что ли, перевязывать?!), подхватили тело на руки, и только пятки засверкали.
Я чуть-чуть потарахтел, у самого патроны на счет. И лишь бойцы скрылись за хребтом, помчался следом. Оно хоть и пятидесяти метров до своих не будет, а все равно страшно: один, на виду у всего кишлака с духами.
Прибежал, пока отдышался, солдаты уже с раненого, явно — командира, бронежилет стянули и показывают мне дырку в боку. Осмотреть толком не успел, показывают еще что-то на теле. Я перегнулся через раненого и увидел, что под кожей левого подреберья у него катается пуля, да какая! В палец толщиной и сантиметра три-четыре в длину. Раненый только хрипит, от боли даже стонать не может.
Я с ходу сделал ему по очереди сразу две ампулы промедола. Результата никакого. Добавил еще одну. Командир минометчиков невзначай напомнил о пустых капсулах, а ротный, и впрямь крутой мужик, поинтересовался:
— Не многовато, а?
— Да ему уже все равно…
— Что так?
— Через броню — в печень и сквозь весь живот — в левый бок. Пуля с другой стороны, под кожей прощупывается — «бур»… Он труп, считай.
