К тому времени я уже был дембель. На операции нас, призыв сентября 1982 года, таскали до середины января восемьдесят пятого, но даже за эти несколько месяцев я так и не запомнил фамилии нового комбата — все Мямля да Мямля. А вот одну операцию под его доблестным руководством помню хорошо.
В конце ноября 1984 года нас посадили в вертолеты и «кинули» в Бахарак, на «точку». Просидели мы там двое суток. На третьи, утром, опять посадили в «восьмерки» и весь батальон вернули в полк. Мы ничего не поняли, ну и ладно — начальству видней. Через неделю — то же самое. Привезли, выгрузили, сутки просидели. Говорят: «Завтра в ночь выходим». Радости, понятно, никакой — третий месяц как должны уже быть дома, а тут на тебе высокогорье, морозы стоят лютые, да и местечко — еще то! Деваться некуда вечером, часов в восемь, вышли.
Проскочили по долине километров десять, добрались еще до одной старинной крепости — там тоже «точка», но уже не наша, а ХАДа. Два часа, пока офицеры о чем-то совещались, мы слонялись по ней взад-вперед, потом команда: «Выставить посты. Отбой!» Ну и ну. Легли. Утром построили офицеров, отдельно проинструктировали. Пришла очередь инструктировать и рядовой состав. Подходит наш новый ротный, гвардии капитан Степанов, и, густо покраснев, объясняет ситуацию:
— Мужики! Посмотрите на этот перевал! — посмотрели еще вчера ночью «полная жопа». — Так вот, мужики, наш батальон вчера должен был туда подняться и прошмонать парочку тамошних горных селений. Но бабаи говорят, что у вершины перевала стоит сильный и хорошо укрепленный пост душманов… и поэтому наш командир, — отводя глаза, называет фамилию комбата и, вполне заметно, как бы сжимается сам, — пожалев вас (!), принял решение: туда не идти!
Мы чуть с хохоту не повалились! Вот так решение! Но это, как оказалось, было еще не все. Ротный, поперхнувшись, продолжил:
— По приходе на «точку» и в полк, смотрите — не подведите своего комбата… да и всех нас. Говорите: мол, ходили, и все было как обычно ничего особенного (ну правильно — никого не завалили, вот и «ничего особенного»!).
Капитан вряд ли догадывался, как нам в ту минуту было жалко его. Боевому офицеру произнести такую ахинею перед строем своих солдат — да легче пулю в лоб пустить самому себе. Повезло Мямле — не было Ильина рядом… Не дожить бы ему до утра!
Вот когда батальон помянул добрым словом капитана Мищенко. Такого позора мы еще не знали! Так дешево облажаться при духах второму МСБ до этого ни разу не приходилось…
Сейчас, заново прокручивая в памяти события тех лет, вспоминая людей, с которыми провел эти годы, людей, под чьей командой служил, я прихожу к выводу, что все же самой яркой фигурой среди наследников «патриархов» был не Морпех и уж тем более не Мямля, а сменщик капитана Ильина — новый начальник штаба второго мотострелкового батальона. Самая яркая личность — ослепительно серый цвет! Так ослепил, что до сих пор никак прозреть не могу…
С этим человеком я прослужил восемь-девять месяцев; шесть-семь месяцев вместе ходили на операции и… Я его не помню! Вообще! Совсем ничего… Не то чтоб не помнил имени или фамилии, нет! Не помню даже внешности; более того — звания его не знаю! Как и не было такого человека у нас… Полная амнезия! Жалко мне? Нет!
И последнее. Уже заканчивая этот рассказ, припомнил одну деталь из истории капитана Мищенко.
Морпех с первой и до последней своей операции носил в заднем кармане жилета гранату Ф-1, к которой изоляционной лентой были прикручены две двухсотграммовые тротиловые шашки… Для себя.
Письмо
Вспоминая Парамонова, многие повторяли, на мой взгляд, совершенно бессмысленную фразу: «Не напиши он того письма — был бы человеком!» А я утверждаю обратное — и без письма он стал бы самым прославленным полковым чмырем.
Олег Парамонов по прозвищу Параша прибыл в часть вместе с ребятами нашего призыва — семнадцатого декабря 1982 года (фамилия изменена). Это был крупный, рослый — за метр восемьдесят пять, упитанный блондин с узкими плечами и толстым задом. Несмотря на сверкавшие из-под белесых ресниц удивительные ярко-голубые глаза, красавцем его назвать было нельзя: большой с горбинкой нос, толстые, вывернутые и всегда влажные губы, выдвинутый вперед косо срезанный узкий подбородок.
Курс молодого бойца я проходил в Термезском карантине, и мне неизвестна история службы Парамонова до того, как он попал в наш полк. Но, по словам ребят, которые вместе с ним были в «учебке» в Иолотани, к нему несколько раз приезжали родители, и вскоре после этого к Олегу крепко прилепилось определение: «маменькин сынок». Это, впрочем, было понятно и так, без рассказов, по одной лишь лоснящейся физиономии.
В роте весь наш призыв попал под жесткий «присмотр» дедов и еще не убывших дембелей. Некоторые ребята поддались сразу, а некоторые все же держались. Парамонов тоже держался, и с достоинством. Помню, когда его спрашивали, откуда он родом, Олег спокойно отвечал: «Из Питера». Так, впрочем, отвечали многие ленинградцы, но дело в том, что не многим дедам такой ответ приходился по душе.
Но вот пролетели первые три недели, мы понемногу обжились, отлично встретили свой первый в Афганистане Новый год, и вдруг с Парамоновым стряслась беда. Он написал письмо…
Четвертого января рота в составе батальона вылетела на вертолетах в район Кишима для проведения реализации разведданных; по-русски — для налета на подозрительный горный кишлачок. Парамонов и еще четверо вновь прибывших в операции не участвовали, они вместе с несколькими старослужащими были оставлены для несения нарядов. Вернулись мы на следующий день, а еще через сутки — восьмого января, Олег вновь заступил в наряд по роте.
Когда он начал писать злополучное письмо, я не знаю, зато всем известно, когда закончил, — в девять двадцать девятого января 1983 года под грибком передней линейки. Рота еще стояла нм утреннем разводе, когда один из дедушек, оставшихся в палатке, старший сержант и зам старшины Андрей Дарьин заметил, что «молодой» на посту что-то пишет. Андрей тихонько подозвал дежурного по роте, тоже старика, они пошептались и, интуитивно предвкушая веселенькое представление, начали операцию.
К Парамонову примчался озабоченный дежурный и, не давая опомниться, истошно заорал:
— Давай, душара, бегом в оружейку! Сменишь Муху, а того, бля, — сюда… Трассером (т. е. очень быстро — как трассирующая пуля)!
Единственное, что успел сделать перепуганный дневальный перед «налетом» сержанта, так это сунуть письмо под крышу грибка. В следующую минуту он действительно трассером уже бежал к оружейной комнате менять рядового Муху.
Через полчаса к палаткам подошла рота. Офицеров не было — остались на разводе. На передней линейке в небрежно накинутом на плечи бушлате появился старший сержант Дарьин. Дождавшись, когда строй остановился, он многозначительно покрутил над головой исписанным тетрадным листочком и весело сказал:
— Вы че, суки, смерти моей хотите? А-а?!
Мы, молодые, ничего не поняли, а дедушки, напротив, все прекрасно учуяли и наперебой завопили:
— Не тяни! Читай!
И Андрей, борясь с поднимавшимся в нем бешенством, и в то же время давясь от смеха, в первый раз публично прочел самое знаменитое произведение эпистолярного жанра, когда-либо создававшееся в 860-м отдельном мотострелковом полку.
Это письмо потом еще много и много раз читали перед строем. По этой причине в моей памяти оно сохранилось практически дословно. Вот оно:
