Пестунов в недоумении выпустил из рук недоплетённую вершу, положил обратно в пучок ивовый прут и холодно спросил:
— Что еще такое?
— Идемте, там увидите, идемте! Ну?!
Пестунов не спеша встал и пошел следом за нею.
Они пришли к пахарям. Прокофьева остановила коня и крикнула:
— Ага, пришел-таки!
Объездчик, видя, что на поле ничего особенного не произошло, собрался было повернуть назад, но Тася крепко держала его за рукав.
— Становись за плуг! — властно сказала она. — Не стыдно, одни женщины пашут!
Колхозницы поддержали ее:
— Паши, паши!
— Ишь рыбак! Тебе бы только рыбку ловить.
Пестунов с досадой сплюнул, вырвал рукав из цепкой руки девушки и, отойдя в сторону, полез в карман за табаком. Он не знал, что ему предпринять. Уйти сейчас в деревню под градом бабьих насмешек было стыдно. Взяться за плуг — значит, уронить свое достоинство.
Прокофьева одобрительно подмигнула Тасе. Пестунов молча отстранил от плуга одну из женщин.
— Ну вот, пусть лесной жирок сгонит. Рыбку-то проще ловить, — сказала Прокофьева.
3
Наступил вечер. Всё притихло, застыло в ожидании ночи. Березы, вытянувшие в чистом воздухе тонкие ветви, замерли. Где-то негромко и лениво журчал ручеёк. Над деревней стоял терпкий запах лопнувших почек — нежный и стойкий аромат весны.
Вернувшись с поля, Пестунов пил чай у открытого окна. В избу неожиданно вошла Тася. Она постояла у порога, потом, не дождавшись приглашения, села.
— Петр Степаныч, — спросила она, — можно у вас переночевать? Домой идти не могу, устала.
Объездчик неторопливо допил из блюдца чай, подвинул пустой стакан бабке, сказал сдержанно, с оттенком недовольства:
— Ночлег с собой не носят…
— Ночуй, — сказала бабка.
Она принесла чайный прибор, молча налила в чашку чаю, подвинула к столу табурет:
— Садись.
Тася помыла руки под большим медным умывальником, села. Бабка покосилась на ее руки:
— Где это так изодрала?
— Зерно семенное перелопачивала, — ответила девушка, — а лопата попалась неуклюжая, корявая.
— Дожили, — бабка вздохнула. — Лопаты сделать некому…
Пестунов отставил пустой стакан, не спеша закурил, стал смотреть в окно. Он все еще сердился на Тасю за то, что днем она увела его в поле и заставила пахать.
Объездчик чувствовал, что Спицына явилась к нему сейчас неспроста, какой-то новый ход собирается сделать. Иначе зачем бы она пошла ночевать в дом к человеку, с которым так поругалась днем? Он ждал, когда агрономша начнет говорить, и решил ни при каких условиях не принимать бригаду.
Тася, казалось, была спокойна. Но на самом деле ее мучила мысль о том, что она что-то должна сказать Пестунову, чем-то его убедить, как-то доказать ему, что он ошибается. «Что же ему сказать? Или, может быть, оставить разговор до завтра?»
Скрипнула калитка, и через некоторое время в избу вошел счетовод Гриша. Он снял кепку, небрежно повесил ее на крюк, вбитый в стену у самого косяка двери, и сказал:
— Добрый вечер. Чай да сахар! — сел и вытянул уставшие за день ноги. — Бабуся, налей-ка чайку, если не жаль. Во рту пересохло. Пить хочу. — Подвинулся ближе к столу. — А вечерок сегодня какой! Расчудеслый вечерок. Тишина — ну прямо как… — он не нашел подходящего слова и закончил: — Слышно как в Дементьевке бабы бельё вальками выколачивают.
Пестунов рассмеялся:
— Загнул-ул! До Дементьевки двенадцать вёрст!
— Честное слово. Выйди — сам услышишь.
Бабка принесла еще стакан. Гриша с наслаждением выпил чай, попросил еще и только тогда сказал:
— Я, Степаныч, по делу заглянул. Насчет учета трудодней. У прежнего бригадира все было запущено. Мы его три раза на правлении обсуждали за плохой учёт. Трудовые книжки на руках у колхозников или у себя держишь?
Пестунов обернулся от окна, посмотрел удивленно:
— Не знаю я никаких книжек. Моя книжка в лесхозе.
— Не шути. Ты же принял бригаду!
— Кто тебе сказал? Спицына? — он сердито хлопнул рукой по столу. — Я лесной специалист, и ты не приставай ко мне.
— Верно, — согласился счетовод. — Знаю, специалист. Но у нас есть и поважнее специалисты. В четвертую бригаду, слышал, кто бригадиром приехал? Начальник станции. Железнодорожник!.. Теперь вопрос так: сельское хозяйство разумеешь? Значит, помогай колхозам.
— Ну, знаешь ли… — сквозь зубы процедил Пестунов. — Ты пей чай да помалкивай. Работать я все равно не буду.
— Как хочешь, — с сожалением сказал Гриша и переглянулся с Тасей. — Но раз есть решение правления, да общее собрание тебя бригадиром утвердило, за трудодни я с тебя спрошу… Спасибо за чаек. До свиданья.
Гриша ушел. Пестунов проводил его взглядом до калитки и с насмешкой произнес:
— Агитаторы.
— Хватило бы упрямиться, Петр, — сказала старуха. — Раз назначили, работал бы…
— Твоё дело маленькое, — суховато ответил сын, — стели гостье постель… Ишь, устала. Дремлет.
— Нет, я не дремлю, — спохватилась Тася, которая и в самом деле начала клонить усталую голову к недопитой чашке.
— Вижу. Спать не хочешь, а носом клюешь.
Он вышел на улицу и там, на крыльце, долго о чем-то думал. Тася, пересевшая к окну, пока бабка стелила постель, видела, как он что-то бормотал про себя, покачивая головой, и усмехался. Девушка не выдержала и тоже вышла на крыльцо.
На улице было свежо. Небо стало темнеть. В восточной его стороне низко горела крупная яркая звездочка. Тася посмотрела на звездочку и зябко передернула плечами.
— Что не спишь? — спросил объездчик.
— Не хочется.
— Врешь. Говори, что хотела сказать?
Тася помолчала.
— Говорить хорошо, когда тебя понимают, но если не понимают и не хотят понять — ой как плохо! Тогда и говорить-то совсем не хочется. — В голосе ее слышалась неподдельная тоска.
Пестунов посмотрел на девушку искоса. Она стояла, как и днем, прислонившись к перилам, и рассеянно смотрела на потухающую зарю. Маленькая, съежившаяся от холода, она казалась жалкой и одинокой.
Пестунов увидел, что она совсем еще молода, совсем девчонка, и ему стало жаль ее. Но он не подал
