Баба Фрося тоже лежала, не вставая с кровати вот уж как три месяца – с переломанной шейкой бедра. Сара все сетовала да тревожилась, что скоро все-таки огород-то ее «ликвиндируют», и теперь дежурила там и денно и нощно, охраняя его уже не от воров и хулиганов, а скорее от местных властей.
Отец пребывал в очередном запое, дед... Вот что конкретно делал Люба, точно сказать не могу, но на мое бракосочетание он не явился.
Что же касается родственников жениха, то со свекровью до свадьбы я имела возможность лишь поговорить по телефону. Один раз я позвонила жениху сама, чтобы узнать, дома он или нет, и нарвалась на нее.
– Здравствуйте. А Гены нет. Ему что-то передать? Дуня? Хорошо. Если он появится, я ему передам, – монотонно проговорила она старческим голосом и повесила трубку.
Во второй раз до нашего бракосочетания она сама соизволила позвонить:
– Дуня, здравствуйте. Это Карина Васильевна. У нас тут во дворе парня какого-то убили. Я сама не видела, но так говорят. Мне соседка сказала. Я думаю, наверное, это Генку тюкнули, – таким же, что и в первый наш с ней короткий разговор, монотонным голосом проговорила она – ну совсем ничего не выражающим голосом! – Или он, может быть, у вас. – Последняя ее фраза прозвучала как повествовательное предложение.
– Да. Он здесь, у меня. Дать ему трубку?
– Ах, значит, это не его убили. Ну, ладно, до свидания. – Карина Васильевна, как мне показалось, была даже разочарована.
Я никогда не видела свекровь, как, впрочем, и ни разу не была у Дубова в гостях, в его пятикомнатной квартире в центре Москвы. Все восемь лет совместной жизни Карина Васильевна посылала мне в знак внимания на Новый год и на Восьмое марта огромные коробки дешевых конфет, которые с удовольствием уничтожал в мгновение ока ее сын, я тоже в ответ посылала ей то конфеты, то печенье в жестяных красочных банках. А на мой вопрос, почему Геннадий никогда не пригласит меня в гости, он неизменно отвечал:
– У меня там сестра сумасшедшая! Она тебя с лестницы спустит! И грязно очень. – На том обыкновенно разговор и заканчивался, поскольку мне не очень-то хотелось быть спущенной с лестницы и смотреть на грязь в чужой квартире – мне и погрома в своей хватало.
Эту самую сестру что Геннадий, что его хладнокровная и монотонная какая-то мамаша действительно (как я узнала в дальнейшем) боялись как огня. Она заняла в пятикомнатной квартире все боевые позиции и воспринимала своих родственников не иначе, как своих ненавистных заклятых врагов. Всю свою сознательную жизнь истребляла она их, как могла, пытаясь стереть с лица земли. Конкретной на то причины я не знаю, но в отношении Дубова могу с ней целиком и полностью согласиться – острое желание его прикончить возникало периодически и у меня. И поводов к подобным вспышкам гнева с моей стороны было предостаточно. Взять, к примеру, так и недоремонтированную квартиру, в которой Геннадий (шутка ли!) прожил восемь лет. Дошло до того, что я предложила оплатить его работу – он сначала было согласился, однако дело закончилось тем, что законный муж оклеил половину комнаты ядовито-зелеными обоями в узенькую, рябящую полоску, на которые глазу смотреть больно, и запил – исчез на четыре дня. Вернулся с повинной. Я ему:
– Развод!
Он мне:
– Прости меня! Прости! Никогда этого не повторится более!
Я ему:
– Собирай свои вещи и ступай к любимой сестре!
Он на кровать в грязных портках сел, нюни распустил:
– Никому я не нужен! И почему меня все так ненавидят?! Чем я виноват? Тем, что родился?!
Он почти плакал, а сердце мое разрывалось от жалости. Только потом, много лет спустя, я поняла, что он спекулировал на моих чувствах.
Засим он клятвенно пообещал доклеить сумасшедшие зеленые обои, только позже, после очередного заказа, а то за эти дни что-то сильно поиздержался он. Перемирие... Снова затишье перед следующей бурей.
Вскоре после свадьбы баба Фрося настоятельно потребовала показать ей моего супруга:
– Это как же это, Накулечка! Вот помру, и не увижу твою вторую половину!
– Хрося права! Оченно права! – кричала бабка Сара, чудом оказавшаяся дома.
И мне ничего не оставалось, как познакомить мужа со своими родственниками.
Короткий январский день клонился к вечеру, над городом сгущались сумерки, когда я открыла как всегда незапертую дверь первого этажа второго подъезда. Темный узкий коридор с мерзопакостным специфическим запахом сырости, прогнивших тряпок, влажной земли и свалки ударил в нос.
Баба Фрося лежит на кровати, повернув голову к стене. Дед сидит у окна – окно для него вместо телевизора. Странно, не узнал, что ли, меня, или в другую сторону смотрел, когда мы с Дубовым в подъезд заходили? Сара копошится на кухне, как мышь.
– Здравствуй, бабушка! Здравствуй, дедушка! – громко заявила я о себе.
– Ой! Накулечка! – встрепенулась баба Фрося, протянула ко мне жилистую худую руку. – Сядь, сядь вот сюда, рядом!
– Сейчас, пальто сниму...
– Да прямо в пальто садись! Бабка! Иди сюда, шлюха!
– Значить, с мужем приехали, – не то утвердительно, не то вопросительно спросил дед. Он согнул указательный палец и, почесывая им небритый, колючий подбородок, проговорил неопределенно: – Так,
