упреков в адрес родителей мужа письмо, на которое отвечала в тот же день, бросив все дела.
Итак, с Гариком Метелкина дружила так же, как в свое время с Тамарой. Только в отличие от Кравкиной, а теперь уже Груздьевой Гарик отличался искрометным юмором и был интересен как собеседник. Например, от него Аврора узнала, что знаменитые во всем мире египетские пирамиды возвышаются в пустыне не только ради красоты, а являются еще и гробницами фараонов. Она упивалась древней восточной поэзией, долго и наивно удивляясь, что читаемые Гариком четверостишия были сочинены до нашей эры.
– Надо ж как точно! Как будто вчера написано! – поражалась она.
Наша героиня открыла для себя Платона и Аристотеля, она упивалась романами Золя и Мопассана. Общаясь с Гариком, она пристрастилась к чтению – Метелкина буквально проглатывала книги, которые тот ей давал, – она читала в транспорте, по ночам, на работе.
Это Гарик научил ее разбираться в духах, в драгоценных и полудрагоценных камнях, именно от него, от гинеколога, работающего по совместительству стоматологом (а может, наоборот), она узнала, что в мире существует масса дамского белья, призванного, помимо утепления, соблазнять, очаровывать и кружить головы мужчинам.
В беседах с Гариком не существовало запретных тем – они разговаривали обо всем на свете: от египетских пирамид до трусов.
– Так дать трусы? А? – кричал он, стоя возле женского туалета.
– Ну на время... И если только новые, – отозвалась Аврора.
Через пять минут она получила запечатанную коробочку с изображением полуголого, загорелого мужчины. Распечатав ее, Аврора развернула темно-синие плавки с белой полоской сбоку.
– Надо же! У Метелкина таких нет! – удивилась она и, нацепив обновку, вышла в коридор.
– Ну как? – поинтересовался Гарик.
– Нормально, только велики.
– Ой! Аврорка! Смотри не потеряй! А то ведь в самый ответственный момент... – И доктор хотел было рассказать Авроре страшную историю о том, как с нее слетают трусы, но та не дала ему и рта раскрыть.
– Гарик! У тебя трусов для меня не хватит! Лучше помолчи! – И она, хохоча на весь коридор, помчалась к своей стойке. Аврора вспомнила, как в детстве, когда они с отцом и покойной бабушкой Авдотьей Ивановной ходили в баню, на обратном пути та потеряла свои зеленые сатиновые трусы в красный крупный горох, похожие на раздутый попутным ветром парус мачты.
В тот вечер, ближе к ночи, после того как Аврора расселила делегацию из Польши, Марио подошел к ней и посмотрел так печально, с такой безысходной тоской в глазах, будто ему только что вынесли смертный приговор.
– Марио, ты прости меня! Прости, что так получилось!.. Я не ожидала... И перед родителями извинись... И кулон, кулон! Возьми! Он не может мне принадлежать! Он не должен уйти из твоей семьи!
– Нет. Ты такая девушка! Такая! Ты от всего отказываешься. От кольца отказалась, и от кулона хочешь... – с болью проговорил Марио почти без акцента. – Это ведь подарок от сердца. Как можно пренебрегать подарками? Это нехорошо.
– Но мне неудобно!
– Нет, нет. Пусть это одно останется. И будет обо мне напоминать. А то ты совсем меня забудешь.
– Что ты, Марио! Я о тебе никогда не забуду! Никогда! – клятвенно воскликнула Аврора.
– Мы завтра уезжаем...
– Как? И родители?
– Да-да. И я, и мама, и папа. Все. У вас принято просить прощения, когда видишься с человеком последний раз. И я... Я хочу попросить у тебя прощения за все.
– Господи! Да за что же?
– Я не должен был... Не должен вмешиваться в твою жизнь. У тебя есть муж, и дочка, и семья. Я думал, что у нас, в Италии, тебе будет лучше, но ошибся, наверное. Просто... Просто... Аврора! Я просто люблю тебя больше всех на свете! Больше себя! – высказался он и снова вцепился взглядом в Аврору – именно вцепился, как люди, утопающие в болоте, находясь в состоянии крайнего страха и ужаса, цепляются руками за хрупкий, еще неразвитый ствол молодой березки. Марио тоже испытывал страх и ужас. В тот момент ему на самом деле (это не преувеличение) гораздо легче было пустить себе пулю в лоб, чем навсегда расстаться и больше никогда не видеть объект своей страстной любви. Он смотрел на девушку, пытаясь запомнить все ее изгибы, черты лица. Ее чувственные, не тронутые помадой нежные губы, большие, отчего-то печальные, будто вечно плачущие глаза – темные, с поволокой, почти черные, с небесно-голубыми, как небо у него на родине, белками, густые пшеничные волосы, по-простому затянутые в конский хвост на макушке, брови вразлет. И нос. Необыкновенный, с маленькой, почти неприметной горбинкой. Марио смотрел на нее, будто пытаясь сфотографировать Аврору в своем сознании на всю жизнь, чтобы, оставшись наедине с собой, доставать этот своеобразный «снимок» из сердца и разглядывать его со сладостной тоской и печалью.
Аврора тоже смотрела на него не отрываясь, но она не пыталась запомнить его лицо – девушка пребывала в каком-то ступоре. Эти слова «Я люблю тебя больше себя!» всегда действовали на нее магическим образом. Может, потому, что впервые она их услышала от Вадика Лопатина – своей первой любви? Любви чистой, наивной, без утаек, вероломства, вранья, ревности. Ничто так не трогало Аврору, как сочетание, сложение столь простых слов в одно предложение. Вадик говорил их ей искренне – прежде чем сорваться с языка, они непременно описывали круг в его сердце. Однажды, когда Аврора была беременна, Юрий произнес их, делая ей предложение, но Метелкин тогда сказал это, наверное, потому, что больше ничего убедительного не пришло на ум. Сейчас «больше себя» ее любил Марио. И Аврора знала, что выражение этих переживаний теперь – терзающее, запретное и одновременно сладостно-томительное – изранило, испепелило сердце римлянина до такой степени, что спасти его могло только ответное чувство с ее стороны.
Но о каком ответном чувстве можно говорить, когда она замужем? Это недопустимо, немыслимо, непозволительно! Поэтому нашей героине ничего другого не оставалось, как в отчаянии приложить ладони к
