В палате Лунин разбил тумбочку, разорвал на себе больничную рубашку и с грубой бранью выгнал медицинскую сестру. Меня он долго обливал потоком ругани.
— Если вы будете продолжать безобразничать, то мы завтра вас выпишем и сообщим о вашем хулиганстве в райсобес, — сказала я.
— Это о психически больном человеке? Пишите! Я тоже напишу, тогда попомните.
Утром Лунин рыдал, каялся, все взваливал на «болезнь». Слабым, больным голосом, не забывая подчеркивать свои «заслуги» на войне, с кажущейся искренностью отвечал на вопросы.
— Скажите, почему ваша жизнь заполнена заботами о получении пособий, льгот, путевок в санатории, тогда как вы могли бы жить нормальной трудовой жизнью, как все советские люди?
— Но мне не дают работать, — трагически сказал Лунин, — каждый раз вы, врачи, снимаете меня с работы…
— Значит, вы так ведете себя, что вас приходится изолировать от общества…
— Вы намекаете, что я — симулянт? Я… бывший доброволец… симулянт? — Лунин побагровел и, рухнув на пол, забился в припадке, который ничего общего не имел с эпилепсией.
Так иногда падают и бьются капризные, испорченные воспитанием дети.
— Не держите! — сказала я персоналу и сбежавшимся больным.
На следующий день Лунин, злой и подавленный, вошел ко мне.
— Зачем вы доводите себя до припадка?
— А разве у меня был припадок?
— Да.
— Ничего не помню, хоть убейте! Вот только ушиб на плече…
Уходя после беседы в палату, Лунин сказал:
— Вы поступили со мной не как врач. Вы бросили меня без всякой помощи во время припадка.
— Значит, вы помните, как он проходил у вас?
— Нет… Мне сказали, — ответил он и мрачный вышел из кабинета.
Он ошибался, думая, что я его считаю симулянтом. Это был не совсем здоровый человек, усиливавший легкие нервные симптомы бывшей контузии. Лунин усиливал их искусственно, преувеличивал свою болезнь с целью вымогательства пособий и прочих благ. Таких людей мы называем агравантами. Аграванты бывают другого рода, так сказать, и бескорыстные. Они усиливают свое болезненное состояние, так как получают психическое удовлетворение от того, что их считают тяжелобольными, а это еще больше утверждает их в избранной позиции и в конце концов действительно усиливает болезнь.
Две недели Лунин вел со мной напряженную борьбу.
На врачебной комиссии, где председательствовал старый опытный специалист, Лунин опять перечислил все свои заслуги и как бы невзначай сказал:
— Я инвалид третьей группы, думаю хлопотать о персональной пенсии. Как вы думаете, товарищ профессор, буду я когда-нибудь жить, как все? Измучился без работы. Товарищи работают, устроили свою жизнь, а я…
— Вы пьете и впустую прожигаете свою жизнь; от этого и здоровье ухудшается…
— Что вы, доктор… Разве я алкоголик? Посмотрите на других… Только и выпью, что сто граммов для аппетита.
Председатель на этот раз ничего не ответил и, пообещав дать заключение, вполне соответствующее просьбе Лунина, написал: «В целях правильного трудового жизненного устройства гражданину Лунину группу инвалидности снять. Лунин душевной болезнью не страдает, а является нервно-неустойчивой личностью со склонностью к алкоголизму».
В день выписки Лунин еще раз потряс окружающих бурным припадком. Разбитый, перевязанный, грозя убить меня первым предметом, какой ему попадет в руки, уходя, кричал:
— Не думайте! Это издевательство над больным вам даром не пройдет.
Не знаю, как в дальнейшем сложилась жизнь человека с «заслугами». Однако многие «Лунины» уже на трудовом пути и это заставили их сделать наши советские люди.
Мои знакомые
Доктор! Наш милый, дорогой доктор! — воскликнула Мария Семеновна, открывая дверь.
— Мишка, Ларка, быстро раздевайте гостью! Светлые волосы выбились из-под косынки на тонкую шею Марии Семеновны. Ее светло-голубые глаза сияли радостью. Вытирая о передник красные от стирки руки, она улыбалась. Приятно было на нее смотреть. Она всегда успевала все делать дома, да еще и хорошо справлялась с работой машинистки большого книжного издательства.
Задевая старую ширму, ко мне ринулся широкоплечий, кудлатый Михаил Юльевич, муж Марии Семеновны. На нем, как всегда, была любимая вельветовая толстовка. Лицо его, со слегка выступающими скулами, оживленное блеском небольших черных глаз, казалось приветливым. Михаил Юльевич повел густой бровью и, улыбаясь широким ртом, решительно подошел ко мне. В крупных сильных руках Михаила Юльевича я едва успевала поворачиваться — так быстро раскручивался мой шарф, стягивались заснеженные боты, шуба, шерстяная кофта.
Из-за книжных баррикад выглянуло личико Лары, очень похожей на своего отца. Она тоже спешила обнять домашнего друга-доктора.
Ворох одежды был положен на сундук. Я чувствовала себя растворенной в этом радушии и семейном счастье. А что такое семейное счастье? С моей точки зрения, это желанная забота друг о друге, покой, общая трудовая цель и полное разделение счастья и горя, которое куда легче нести сообща.
Помыв руки и надев халат, я подошла к постели давно болеющей матери Марии Семеновны. Старушка Анна Романовна, пожелала, чтобы ее лечил знакомый доктор. «Других врачей, кроме вас, мама не признает», — заявила Мария Семеновна и ее милое лицо с тем особенным розовым оттенком кожи, какой бывает только у блондинок, выразило не то печаль, не то просьбу.
Это был первый, еще тяжелый год после Великой Отечественной войны. Мне приходилось много работать. У меня у самой болела дочь. Но как отказать в помощи, особенно, если она необходима?
Количество знакомых у докторов, как известно, велико. Как и все люди, они иногда болеют, ну, а в этих случаях доктора особенно нужны.
Два долгих зимних месяца, через день, невзирая на мороз и слякоть, я проходила длинную улицу на окраине города. Там жила эта знакомая мне семья Гуриных.
Много тяжелобольных можно вылечить или облегчить их страдания, если не забывать основной принцип медицины: «помогай природе». Есть и необходимое условие, при котором можно называться врачом, — это медицинские познания и внимание к человеку с памяткой совета древних: «не вредить».
По моему врачебному разумению, старой, теряющей память (в результате склероза сосудов мозга) Анне Романовне любящими домочадцами были созданы условия, в которых больная чувствовала себя легко, уютно, спокойно. Это были простые, доступные всем условия! Удобная постель, легкая, но питательная пища, обилие свежего воздуха, а главное, доброе, заботливое отношение близких.
Неплохо и подбодрить целебными средствами уставшее за целую жизнь сердце. Ах, сердце! Ты добрый, верный друг высочайшего повелителя природы — мысли. Тревожно, как птичка в клетке, бьешься ты на семнадцатой весне при слове «люблю»! Тяжело и глухо отбиваешь удары судьбы при потере матери, друга. Чутко вторишь горестной покаянной, слишком поздней мысли, оценившей человека тогда, когда его нет. А вот и жизненный крах, и ты, сердце, сжимаешься вместе с мыслью, отсчитываешь былые промахи, расплачиваешься за ошибки, лень, жажду легкой жизни без труда и усилий.
Конечно, склеротические кровеносные сосуды головного мозга Анны Романовны нуждались в активной, но осторожной помощи. Это было в моей врачебной власти.
Йодистые препараты, внутривенные вливания глюкозы были применены своевременно, и постепенно Анна Романовна становилась бодрее. Была она старушкой любопытной. Нам приходилось подолгу беседовать и, конечно, я ее успокаивала, как могла.
В подобных случаях Михаил Юльевич обычно терял терпение. Вот и теперь он с шумом отодвинул
