его бодрый голос в палатах детской больницы:
— А, ну-ка, румяный и кудрявый, повернись!
«Наследственный талант»
«Дорогая тетя Глаша!» — писал Толя Пичужкин из Москвы в Тулу. Отложив только что полученное тетино письмо и ручку, он задумался: «Наверное, тетя как всегда сидит в своем любимом черном платье и раскладывает пасьянс… Выдержит Толя экзамен или нет? Впрочем, если карты не сходятся, тетя им не верит. Она вмиг смешает всю колоду. Руки у нее худые, пальцы узловатые от подагры. Тетя сердито вскинет головой с рыжими седоватыми кудельками. Непременно качнутся ее старинные, серебряные серьги с позеленевшей от времени бирюзой. „Все враки!“ — произносит она приговор над картами, — и, отбросив их, поднимается во весь высокий рост: „Что же я разыгралась, старая… картошка еще не сварена“. Откуда и прыть у старой тети Глаши. Вмиг чай кипит, картофель клубится душистым паром, селедка от жесткой шкурки очищена, луковичными кружками обложена… И уже все на столе и все, ух, как вкусно! И аппетит у Толи всегда отличный. Тетя, бывало, сядет напротив, смотрит на Толю добрыми карими глазами, покачивает головой, отчего ее рыжеватые кудельки и серебряные подвески серег тоже покачиваются. И поговорить любит тетя, время старое, былое вспомянуть…»
Толя был еще школьником, а тетя уже ему твердила: «Ты, Анатолий, весь в Пичужкин род, в Трифона Сергеевича вышел… А был он, твой дед, актер из крепостных, что тебе Щепкин! Весельчак на диво! За словом в карман не полезет… Бывало, в роли Добчинского ничего еще не скажет, а такое лицо сделает, что публика от смеха животы надрывает… Отец твой Федор Трифонович в него вышел… С Бим-Бомом в одной труппе ездил. Бом, он же Карлуша, не раз говорил: „Ты, Федор Трифонович, наследственный талант! Только сгубила его, голубчика, царская казенка… Последнюю рубаху в заклад снес. Рано богу душу отдал… А какой был актер! Нынче таких днем с огнем надо искать. Да и я в труппе не на последних ролях была… У нас такое в крови!..“».
Ест Толя рассыпчатый картофель и представляет себе своего знаменитого дедушку Трифона Сергеевича. Вспоминает и отца, крупного, как и тетя, рыжеватого весельчака и балагура с добрыми карими глазами. После ужина Толя смотрит на фотографию красивой черноволосой женщины — это мать, умершая еще молодой. Грустно делается Толе, но и радостно. Радостно потому, что на свете он не один. С ним всегда его тетя — бывшая провинциальная актриса, а теперь пенсионерка. С ним целая галерея предков, начиная с крепостного актера дедушки Трифона Сергеевича. Когда Толя был свободен от уроков, тетя — в который уже раз! — вместе с ним рассматривала фотографии, афиши. И давно ушедшие из жизни родственники проходили перед глазами как живые. Тетя же о каждом рассказывала, как о живом, хвалила, гордилась, а то, смотришь, кого и осудит… Потому Толя не знал чувства одиночества и без колебаний верил, что и он «вышел в род Пичужкиных».
Толя снова взял ручку и хотел описать, как проходил первый экзамен в Московском театральном училище. Конечно, у тети и сомнения быть не может, что все экзамены Толя сдаст на «отлично». В этом даже уверен сам Толя, но вот что касается предмета специального, здесь… хотелось бы написать, что и с этим он справится, но… Как в письме рассказать старой тете, что среди молодежи он увидел весьма самоуверенных юношей и девушек. Один паренек, упорно третий раз экзаменующийся в театральное училище, ему объяснил, что это «наследственные таланты», то есть они сами по себе бездарны, но зачислить их могут благодаря влиятельным в театральном мире родственникам.
Толя был поражен и огорчен. В осторожных выражениях он все же тете написал об этом, а когда писал, то его темные, густые, как у деда, брови, почти сошлись в прямую линию, а остренький нос покраснел от холодной струи ветра из окна. Толя послал письмо и очень скоро получил тетин короткий и вразумительный ответ. «Анатолий, помни одно! Ты наследственный талант! Из рода самих Пичужкиных. Пусть только тебя не примут!.. Сама приеду в Москву. Все наши афиши и фотографии привезу… Пусть посмотрят, кто твой дед и отец!..»
Читал Толя письмо своей тети и верил: она может учинить такое…
Около большой аудитории, напряженно перешептываясь, стояла молодежь. Были здесь юноши в голубоватых длинных, суженных книзу пиджаках, с длинными, будто давно не стриженными волосами. В кокетливых позах стояли девушки в модных цветных свитерах. Все шло своим чередом. Вызвали наконец и Пичужкина.
Председатель конкурсной комиссии старый актер, а теперь директор театрального училища выглядел плотным, но еще красивым мужчиной.
— Вы, как нам известно, готовитесь в комические актеры? — спросил он мягким баритоном.
— Да… у меня и отец…
— Отец нас не интересует! — отрезал председатель и от нетерпеливого жеста на его руке сверкнуло алмазное кольцо.
— Изобразите нам что-нибудь этакое… Ну, скажем, горе клоуна, который получил письмо о смерти любимого существа…
— Подумайте, не спешите, голубчик… — посоветовала пожилая женщина в черном платье с крупными серьгами в ушах, которая сидела за столом конкурсной комиссии. Лицо ее было приветливое и доброе.
Зал, в котором заседала комиссия, был просторный и полукруглый, словно арена цирка. Толя прошел в глубину. «Почему, — думал он, — меня не заставляют делать смешное?». В кармане нащупал тетино письмо. Сразу мелькнула мысль, что надо делать. Наступили напряженные минуты ожидания. Эти минуты решали его судьбу.
Толя шагнул вперед и, нарочито оступившись, сел на пол. Его лицо с высоко поднятыми густыми бровями выразило удивление слабоумного человека. Затем лицо сморщилось от боли и Толя изо всех сил тянулся поцеловать ушибленное колено ноги. Не дотянувшись, с сердитым лицом он его ударил рукой, мгновенно вскочил и захохотал с поразительными переливами.
Все члены конкурсной комиссии заулыбались, а через минуту уже неудержимо смеялись.
Словно что-то вспомнив, Толя хлопнул себя по лбу и, глупо ухмыляясь, вытащил из кармана письмо и стал читать. Его густые брови сошлись у переносицы в прямую линию, глаза сделались неподвижными. Его руки повисли, как плети, письмо упало. Дико озираясь на письмо, Толя снова поднял его, пробежал глазами и медленно, словно с гирями на ногах, подошел к окну. Прислонившись лбом к стеклу, он стал пальцем чертить бессмысленные круги на запотевшем стекле… И, пошатываясь, повернулся к столу комиссии. Лицо Толи было страшно. Перед ним сидели люди, но он смотрел на них невидящим взглядом человека в несчастье.
Глубокое молчание нарушила актриса в черном платье. Она приложила к глазам платок.
В подобного рода задачах жюри конкурсной комиссии привыкло к трагическим рыданиям в финале, но такое решение задачи было необычным, новым и говорило о бесспорной актерской одаренности.
Видимо, в трагедию клоуна Толя вложил все свои силы и теперь стоял вялый, опустошенный. Но для жюри конкурсной комиссии этого было мало. Толе предложили исполнить женскую роль, например прочитать монолог Лизы из «Горе от ума».
— Он устал… — негромко сказала пожилая актриса. Однако председатель предложил читать, и Толя начал монолог Лизы. Начал бледно и, сбившись, не закончил и в полной растерянности вышел.
Из-за двери послышались спорящие голоса комиссии. Смысла спора он уловить не мог и стоял, прислонившись к стене. Молодые, хорошо одетые люди его о чем-то спрашивали. Он отвечал. После него из зала вышла модно одетая девушка. Взгляд ее больших светлых глаз как бы говорил: «Я знаю, что меня примут, иначе быть не может!»
Нельзя было определить по лицу Толи, очень он огорчен или нет, когда объявили результат экзаменов в театральное училище. Толю не приняли с мотивировкой, что он слаб в исполнении характерных женских ролей. «А, собственно, зачем мне женская роль?» — думал Толя, всем существом чувствуя несправедливость решения конкурсной комиссии.
Неизвестно, что произошло дальше с Пичужкиным, только на следующий день в длинных коридорах
