свежего воздуха, появились люди, взирающие на все происходящее совершенно спокойно, хотя и с искренним любопытством. Эти люди как раз заканчивали школу. Естественно, никто особого внимания на них не обращал – да что там, и в голову не приходило поинтересоваться, что происходит в их головах и душах. А происходило вот что: они были первыми, кто не испугался свободы. Они просто приняли ее без доказательств, без оглядки и оговорок. И весело начали жить по-новому… Вот так примерно я определял место Бодрова и его поколения в наиновейшей истории. Мне нравилась эта моя версия – казавшаяся не только стройной, но и достаточно элегантной, – которая подтвердилась уже через год.
Бодров стал символом того самого поколения – сразу после выхода на экраны «Брата». И тут же стало ясно, что все мои эффектные формулировки – ерунда. Ибо поколение, выбравшее себе кумира, свободным быть не может. И родителю «Брата», режиссеру Балабанову – кстати, моему ровеснику, – хватило смекалки и таланта нам это продемонстрировать. Бодров же младший продолжал созерцать. Вам придется поверить мне на слово: он действительно выходил навстречу визжащим стадионам лишь потому, что участие в промоушене фильма было прописано в его актерском контракте. Он действительно не считал себя маститым лицедеем, а уж каким-то там символом – и подавно.
Однако участие в грандиозной интеллектуальной провокации конца прошлого века дало ему обширнейший материал для наблюдений, – а вот в этом богатстве он себе отказать никак не мог. И еще вот во что придется поверить: тогда, в кофейне на Пушке на закате прошлого столетия, Бодров сказал, что непременно будет снимать кино. Вот сейчас понаблюдает, мол, еще немного, как все устроено, – и обязательно начнет снимать сам.
…Мы не были друзьями, нет. Даже толком не напились ни разу. Мы работали вместе на телевидении, но общих тем для пространных бесед как-то не просматривалось – в том числе, наверное, и потому, что то, чем я тогда горел, Бодрова, кажется, несколько тяготило. Мы пытались исправить жизнь, казавшуюся нам несовершенной, – vita activa, елки-палки! Бодров же продолжал наблюдать за нашими прекрасными порывами, уютно устроившись в уголке с ноутбуком на коленках: vita, понимаешь ли, complentativa.
Ему, конечно, было непросто: «Брат» гремел на всю страну, и образ простого, как правда, киллера Данилы Багрова не очень вязался с благородной миссией ведущего «Взгляда», самой гуманной программы тогдашнего телеэфира. В студии все было терпимо, а вот в командировке, на выезде, – совсем беда. Бодров старался как можно меньше появляться на улице, поскольку чувствовал: его попросту не за того принимают. К тому же – надо брать на себя ответственность за мир. Ну хотя бы за крохотный его кусочек. Хотя бы за собеседника, который смотрит на тебя во все глаза и готов тебе, как брату, доверить самое сокровенное.
Снова и снова вспоминаю один эпизод – небольшой, рабочий, таких много было, а вот один почему-то запал в душу намертво. «Взгляд» снимает новогодний выпуск в переулочке у Невского – в гостях у питерских беспризорных. Мы тогда решили им устроить праздник. Вход через окно, и Бодров с елкой наперевес лезет в проем. Пар изо рта. Прожженные, грязные одеяла на полу, и на них люди, маленькие, но гордые человечки, изнасилованные пьяным отчимом, битые до полусмерти блатными, ментами по приемникам-распределителям топтанные. Они курят в кулачок и усмехаются кривовато. И с ними надо разговаривать – о любви. О ненависти, конечно, тоже. О том, как отличить хорошего человека от плохого. О прошлом, которого лучше бы не было, и о будущем, которое лучше не обсуждать. О жизни, словом.
И Бодров говорит. И как надо, и сколько надо. А потом телесофиты гаснут, операторы и звуковики сворачивают свои проволочки, и весь этот цирк уезжает. А маленькие люди остаются в своей заброшенной квартире в переулке у Невского, на грязных одеялах. Через год кто-то из них сядет на героин, а кто-то – в тюрьму, кого-то просто убьют в пьяной поножовщине, а ты, Бодров, даже если захочешь, никак не сможешь этому всему помешать. И никто ведь не упрекнет, просто у тебя другая работа, профиль другой, и дело свое ты делаешь вроде бы честно… Только не спрашивай потом, в чем твоя сила: в деньгах ли, в правде ли какой-то. Сила, как мы теперь знаем из популярного анекдота, она всегда в ньютонах…
Мне кажется, эта святочная почти история действительно сильно стукнула его по мозгам. И правда: зачем лезть в чужой мир, если ты его не можешь изменить? Ведь есть же свой – прекрасный, отстроенный, продуманный, выверенный. Который точно так же населен людьми, но – другими, специально подобранными.
В нем не всегда тепло и уютно, но и не скучно. И главное – за него ты готов нести ответственность в самой что ни на есть полной мере. Он продолжал растить в себе этот мир, и с каждым эфиром становилось все заметнее: ему с нами уже неинтересно.
В этом не было ни грамма высокомерия. Более того, он заранее отказывался от соревнования, a priori признавая, что многие вещи мы, корреспонденты программы, можем делать лучше. Ну и молодцы, ну и отлично. Ну и делайте.
Бодров ушел из «Взгляда» тихо и вдруг, вежливо и поспешно попрощавшись. Формальный повод был – съемки «Брата-2». Однако, думаю, причина развода могла быть какой угодно. Человек менял кожу. Бежал от своих одинаковых киноролей, отмывался от телегрима. Становился собой, не рассчитывая на то, что будет кому-то интересен. Вполне достаточно, что он был интересен сам себе.
Мы разговаривали незадолго до премьеры «Сестер». Бодров, как и положено уважающему себя режиссеру, сообщил, что ему совершенно наплевать, как отнесутся к его произведению критика, публика и вообще кто угодно. Знаете, я поверил безоговорочно: его действительно это совершенно не волновало. Сделал – значит, не зря я за вами наблюдал без малого тридцать лет. Значит, могу. Поехали дальше.
Тогда же – не без удивления – я узнал, что между съемками Бодров писал сценарии. Быстро и качественно. И собирался их воплотить – все. Не сомневался, что у него получится: а что, собственно, может помешать? И я, честно говоря, не сомневался, просто не было повода усомниться. Скорее был повод слегка позавидовать – не успеху, не таланту, а вот этой спокойной уверенности в себе.
Общие знакомые объясняли: он родился в рубашке и отлично это знает. Мне такое определение казалось как минимум скучным. Я видел: поколение свою свободу прохлопало, с радостью слетаясь по любому поводу в многотысячную тусу; я ее, свободу, почувствовал и даже попытался описать – с натуры; а вот Бодров ее нашел внутри себя. И этим жил. Как ему это удалось? Не знаю. Но и сегодня думаю, что я прав. А кто считал Бодрова везунчиком… Словом, не я им судья.
Цифровая усмешка нового тысячелетия: рукописи если и горят, то только вместе с винчестером. Когда- то я попросил Бодрова назвать несколько событий, оказавших на него самое радикальное воздействие в жизни. Он крепко задумался и заявил, что лучше изложит это письменно. Через день я получил полторы странички: «Восемь событий, которые оказали на меня влияние, или Как я вырос хорошим человеком». Автографа нет, но буквы подлинные. Мой пожилой винт их сохранил в полной, так сказать, аутентичности. <…>
Я еще тогда заподозрил: надо, надо, в конце концов, поговорить с этим человеком о жизни, не по работе, а так, по-свойски, запросто! Может быть, он что-то объяснит? Но мы так и не поговорили о жизни, зато теперь я стал больше и чаще думать о смерти. И все больше верю в то, что в конце того тоннеля, в который, по словам очевидцев, въехал автомобиль съемочной группы Сергея Бодрова, – яркий, добрый свет, великий покой и всеобъемлющее знание. Впрочем, повторюсь: я не прощаюсь.
