возобновились, падение было забыто, один-два-три — твоя очередь, иди сюда и прыгай здесь. Две одиннадцатилетние девочки играли, как дети всего мира, в папу и маму. Не желая выступать в мужской роли (что в любом случае не поощрялось), они предполагали, что папа и братья отсутствуют, либо уехали в Бруклин, либо ушли молиться в синагогу. Малка будто бы готовила еду, а Сара отчитывала воображаемого ребенка, подняв свою перчатку к небу. Через год с небольшим они уже не смогут так играть.
Ити с присыпанными снежной мукой желтыми кудряшками бросилась ко мне:
— Мадам! Мы с Хаей с сегодняшнего утра — лучшие подруги. Знаешь, почему?
Подбежала запыхавшаяся и счастливая Хая. Ити приблизила рот к решетке, я подставила ей ухо:
— Потому что Хая доверила мне секрет, и я тоже рассказала ей тайну. Хочешь узнать, что это за секрет? (Она не дождалась моего ответа.) У нас обеих дома есть репетиторы, чтобы помочь по математике, но, мадам, не говори никому, ладно?
Привлеченные нашей группой другие ученицы подошли ближе и, как это часто бывало на переменах, засыпали меня вопросами, на которые я старалась отвечать как можно короче.
— Ты живешь рядом? Что ты делаешь по утрам? У тебя есть книги из публичной библиотеки? Почему ты не стрижешься? Нам вот не положено иметь такие длинные волосы.
В коридоре секретарша Ривка напомнила мне, что сегодня — день фотографий. И действительно, девочки были возбуждены, как будто предстоял большой праздник. Все сгрудились вокруг нескольких парт, тараторили, восклицали, причесывали друг друга. Едва я вошла в класс, как Хадасса направилась ко мне с тревогой в глазах; на нижней губе у нее красовались два гнойника.
— Можно мне пойти помазать губу кремом? — попросила она, достав из прозрачного мешочка белый тюбик.
Ити шла за мной по пятам до моего стола, чтобы сообщить, как сильно любит фотографироваться, ведь она сможет послать снимки своим кузинам в Нью-Йорк, а когда девочка была маленькой, то папа всегда фотографировал ее, такой она была хорошенькой, когда-нибудь, мадам, я принесу тебе альбом. Схватив список присутствующих, любительница украшений обратилась ко мне:
— Мадам, почему ты не надела сережки?
— Сережки, Гитл? Я забыла, понимаешь? Но ничего страшного, ты не беспокойся, — тихо ответила я.
— Тебе нужно застегнуть последнюю пуговицу! — добавила она.
Да, ты права, твоя мама предпочла бы, чтобы учительница ее дочери была застегнута до шеи. Так лучше.
Затем со щеткой для волос в руке снова появилась Хадасса, но как только перешагнула порог, тут же пожаловалась:
— Мадам, у меня ужасные волосы!
— Хочешь, я помогу тебе? — предложила я ей, подойдя ближе.
Мое намерение удивило ее и рассмешило Блими. Нет, это было никак невозможно. Неевреи не могут дотрагиваться до евреев, особенно руками. Вот так. К ним нельзя прикасаться, их никогда не прижимают к себе, потому что не известно, когда бывают нечистые дни у женщины. Хадасса вернулась на свое место, открыла парту и посмотрелась в маленькое зеркальце, лежавшее рядом с пеналом. Склонив голову, она расчесывалась и расчесывалась, но всклокоченная шевелюра оставалась прежней, такой же, как в любой день года, копной непослушных торчащих волос, какие редко бывают у детей.
— Наша очередь, стройтесь в ряд! — воскликнула я, стоя около мезузы.
Девятнадцать головок следовали за мной по коридорам, затем по лестницам. Поднявшись на третий этаж, возбужденные девочки осматривали помещения, разглядывали старших, одетых в форму средней школы, второго цикла обучения.
На фотографиях, которые мы получили три месяца спустя, табличка с названием школы, номером класса и годом обучения стояла на коленях Хадассы, сидящей в центре. На строгой мордашке девочки с кругами под глазами, казалось, застыла забота, вызванная, быть может, выбившимся клочком волос или двумя нарывчиками, выделявшимися на фоне белого крема. На тщательно выглаженной кофточке виднелись складки, протянувшиеся вдоль ее коротеньких ручек. К сердцу была приколота красная матерчатая роза, подаренная ее тетушкой на прошлой неделе. Цветок с капельками росы, которые никогда не высохнут, — после съемки она убрала его в замшевую коробочку. И ножки в белых колготках, их надевают в дни особых событий или в шабат, ножки засунуты в лаковые ботиночки, промокшие и поставленные буквой V. По бокам от нее несколько одиннадцатилетних девочек держали руки на сдвинутых коленях, а Ити повернулась лицом ко мне. С петличек рубашек у близняшек свисали серебряные цепочки с большим, как орех, бриллиантовым кулоном. В шеренге двенадцатилетних Малка, открыв рот, протягивала руку Трейни, лицо которой было наполовину скрыто огненной гривой волос Либи. Стоя около Сары, я скрестила руки и улыбалась, не обнажая зубов. На фоне небесно-голубой стены шесть девочек со стрижкой каре согласованно демонстрировали одинаковые, непроницаемые и преисполненные достоинства улыбки, обращенные точно в объектив.
«…да исполню я Твой закон, да буду верна Твоим заветам. Да не поддамся я искушению греха, соблазна и да не заслужу презрения. Да не овладеет мною пагубное желание. Подчини мою воле Твоей, храни меня от грешников и плохих друзей…»
Закутавшись в помятые простыни, молодая женщина с обритой головой творила молитву, рассматривал украшенную орнаментом лепнину, обои в цветочек, козетку, обитую узорчатой тканью, кровать супруга, ушедшего на молитву в синагогу. На рассвете он не решился разбудить ее, полагая, что жена все еще слишком утомлена после Суккота. В темной комнате она перестала молиться, вытянула руку, покрутила ею, осмотрела бриллиант на пальце, который получила под вышитой звездой Израиля. Женщина погладила свои реденькие волосы. Белокурые корни с рыжим отливом. Она еще не выспалась. Проснулась в поту, скинула во сне пеньюар.
Озабоченным взглядом долго рассматривала парик, натянутый на деревянную головку. Накануне цирюльник почистил его и расчесал. Если украсить его повязкой с незатейливым рисунком, он пойдет к костюму из темно-синего бархата, недавно купленному для шабата.
Женщина замешкалась, покусывая суставы пальцев, и облизнула свой бриллиант. Припомнила вчерашнюю сцену во всех подробностях. Закрыв глаза, она вновь и вновь возвращалась на угол улицы Ваверли.
Надушенная очень скромно, так что проходящий мимо человек и не заметил бы этого, она ступила на красный коврик. Мужчины оглядели ее, затем управляющий удалился в заднюю комнату.
В двух метрах от прилавка, слегка наклонив голову, женщина отряхивала снег с плечиков, потом сняла пальто и сложила вместе свои черно-серые перчатки с синей прошвой, зажав их в одной руке. Обернувшись к первому проходу, направилась туда. И далее все закружилось. Она делала какие-то резкие неожиданные движения, трогала разные продукты, переходя от одной витрины к другой. В какой-то момент уронила сливу, не заметив этого, наклонилась к прилавку с консервами, проглядела сорта масла, разогнулась, перешла во второй проход, подняв плечи. Голубые глаза с зелеными прожилками украдкой поглядывали вправо, влево, отыскивая клиентов, толпу, чтобы спрятаться. Она не знала, который час, время, проведенное в кровати, все перемешало. Затем женщина сделала несколько шагов в сторону Яна, который стоял, застыв, у кассы, схватила корзину, шагнула еще несколько раз, повернувшись спиной к бакалейщику, остановилась около мандаринов, искоса поглядывая, набрала их. Выбрать что-то другое. Оттянуть момент, когда придется подойти к кассе. Она знала, что он смотрит на нее, пришла сюда для этого, даже украсила свой бархатный костюм серебряной брошью. Она вошла в магазин ради его взгляда, обращенного на нее, ради того добра и зла, что это ей причиняло. А он любовался ее неуловимым изяществом, его будоражила тайна застегнутого ворота, искрящихся драгоценностей и волос, доставленных из Индии. Парик, сказал ему Шарль, возможно, но это не имеет значения, молодая женщина, стоящая перед ним, была лучезарной, лучезарной и волнующей. А вот капуста. Красная капуста. Шарль наблюдал за этой сценой с обостренным вниманием. Родившись в двух шагах от одной из самых бойких торговых улиц города, он всю свою юность проработал в
