Хадасса

шестого класса развлекалась со скакалкой. Либи и Трейни крутили веревку, а мои ученицы прыгали, распевая и считая на идише. Я медленно, сложив руки за спиной, обошла гимнастический зал и приблизилась.

— Мадам, знаешь что? — первой спросила она. — Я очень волнуюсь. И знаешь почему? Завтра вторник, а каждый вторник моя мать заказывает пиццу. Я очень люблю пиццу. Завтра я съем очень много кусочков!

Ити засеменила в нашу сторону, и Хадассе пришлось отбежать. Изогнув брови, девочка расспрашивала меня о встрече с ее матерью, о том, что мы будем делать на уроке, поинтересовалась, нравится ли мне прыгать через веревочку, в котором часу я проснулась, езжу ли я в метро по вечерам… Я разговаривала с нею, пересекая зал и поглядывая на Дасси, которая у входа все еще поглощала свое печенье, наблюдая при этом, как большие девочки слоняются взад-вперед по коридору. Она стояла к залу спиной, и ее худенькие плечики торчали под бледно-голубой майкой.

Зима по-прежнему врывалась в окна нашего класса. Я волновалась. Мои ученицы сочиняли стихи. Девочки самостоятельно искали в словарях синонимы, рифмы и красивые, совсем простые слова. «Берешь ведро сначала, снежком засыпаешь его, вот и фигурка из снега предстала, а лучше нет ничего! Но пора домой, с молоком там не стой, пей его, коли нравится!» Дасси не писала, и я воспользовалась предлогом, чтобы присесть к ней:

— Ну что, Хадасса, никаких идей?

— Нет, голова совсем пустая, — сказала мне она, лежа на руке.

— Ты любишь зиму?

— Нет, я люблю играть в куклы.

— Тогда напиши стихотворение о куклах.

— Можно? — Воодушевившись вдруг, как в день шабата, девочка схватила ручку на блестящем шнурке и написала на листочке свое имя.

Я прохаживалась между рядов, и девочки с гордостью протягивали мне свои стихотворения: «С подружкой Сури я в школу хожу, пальто свое я ей покажу, а она расскажет другим девчонкам, какой мех на пальто моем тонкий!» Молчальница Трейни все время увиливала, но наконец показала мне свое сокровище: «Волк идет, посмотри! Все на пути глотает, даже блох под камнями съедает, ничего не оставляет. Он приходит всегда и зубами стучит, а их больше ста, да, да, да, а потом он бежит и как ветер летит». «Замечательно, — шепнула я ей. — А ты, Нехама?» «Зима пришла, холода принесла, шубкой спину укрой, без брюк на морозе не стой, снегом ветки густо окутаны, реки течение ветром спутано, тепла не жди, поскорее пальто застегни...» С начала учебного года девочки писали на каждом полученном листе короткое стихотворение на иврите. Впервые по прошествии нескольких месяцев я решила поинтересоваться их смыслом. Остановившись у парты Гитл, принадлежавшей к самой ортодоксальной семье в классе, я пальцем указала на ее запись и решительно спросила:

— Почему ты пишешь это?

Гитл произнесла несколько слов на идише, что привлекло к нам внимание многих учениц. Она спросила:

— Ты хочешь узнать, мадам?

Гитл посмотрела на сестренку-двойняшку, та улыбнулась ей, затем повернулась к девочкам, которые спокойно посовещались между собой. Я ждала. К этому я уже привыкла. Хадасса обернулась, сидя на своем стуле с ручкой во рту. Девочки замолчали, и Гитл объяснила:

— Мы всегда пишем это, чтобы жить очень долго. Хотим прожить до ста двадцати лет с помощью небес. Мы так делаем. — Она замешкалась, но добавила: — А тебе нельзя. Только нам можно.

Девятнадцать учениц следили за моей реакцией. Я изо всех сил старалась выглядеть невозмутимой.

— Мадам! — воскликнула Хадасса. — Иди посмотри, я закончила.

«Зисси и я. У меня новая кукла, ее зовут Зисси. Мы с нею шутили, часто ужин делили. А как-то во двор убежали, веселились, играли. И с этого дня все хорошо у меня. Я ведь всегда одна, никто не любит меня, я все время плакать хочу, подружек нет, я их жду и молчу. Но настал этот день, в середине лета, мне купили Зисси, какое же счастье это, она и сегодня со мною, Зисси для меня — самое дорогое».

— Ну как, хорошо, мадам?

— Да, великолепно

— Хадасса Горовиц должна идти домой.

Голос, прозвучавший по внутренней связи, принадлежал не Ривке, это была секретарша с бровями в одну линию. Девочка положила свое стихотворение в папку, карандаш и ластик в пенал, быстро-быстро встала, до свидания, мадам, я должна идти, надо помочь маме вымыть дом. Дасси поцеловала мезузу, выбежала в коридор, надела пальто, сапожки, скатилась по лестницам, села в такси… «Да, я дочь миссис Горовиц».

8

Солнце в час дня. Клен еще гол. Передний балкон — из кованого железа. На стульчике для рояля — апельсиновый сок с мякотью, кофе-эспрессо, бутерброд с маслом и джемом, книга, прочитанная до середины, — «Американский психопат». В шерстяных носках, закутавшись в плед, Ян писал, размышлял, зачеркивал, смаковал, сочинял целый час. Раздался звонок, он вышел и вернулся с телефонной трубкой в руке.

— Мой дорогой… Как ты там? — спросил по-польски голос деда.

— У меня все хорошо, дедушка… Я у себя на балконе, jest ladnie[12]. Здесь уже весна!

— А у нас еще нет. Ты же знаешь наши места… что я слышу?

— «Слезы Израиля»… классика…

— А твой уик-энд на озере Мегантик?

— Да мы вернулись вчера вечером, все прошло очень хорошо, останавливались у Марка, кузена Шарля, в его шале у подножия горы. Совершили великолепную прогулку в пятнадцать километров, играли в стрелки, в скрэббл, пили хорошее вино… в общем время провели великолепно. Я пошлю тебе фотографии на этой неделе. А у тебя… что нового?

Дедушка, золотой человек, редко баловал новостями. После кончины супруги он целыми днями сидел перед телевизором и предавался грезам. Рассматривал также альбомы с фотографиями, звонил внукам, Яну и Сальваю, и дожидался прихода домработницы Петры, которая появлялась лишь два раза в неделю. Иногда, если у нее было время, дедушка посылал ее в подвал за бутылочкой, и они выпивали по стаканчику. С бельем на плече Петра садилась рядом с ним и рассказывала кое-что о сицилийской жизни. Это позволяло убить время, подумать о путешествии и забыть о силикозе.

— Ты не скучаешь по своим ученикам-пианистам?

— Нет. Я счастлив. Не беспокойся за меня.

После чего он задумался о скуке. Об одиночестве деда. Заданный вопрос опечалил его.

— Ты звони при малейшей нужде, хорошо? — добавил господин Сульский. — А я позвонил просто так, поговорить, целую тебя крепко, до встречи.

Прежде чем он повесил трубку, Ян спросил его:

— Эй, дедушка? Я… в общем, в детстве ты жил около Ростоши, так?

— Ну и что?

— А вы разговаривали с евреями?

— Так… по сути — нет, по-настоящему не разговаривали с ними, но когда ходили в город за покупками, а они держали большинство магазинов, надо же было обращаться к ним. Они были богаты, намного богаче нас. В летние каникулы в окрестностях Закопане их было много, они набивались в дома со множеством детей. Но началась война, мой дорогой, я женился на бабушке… красавице моей, такой молодой в те времена…

— Фамилия Заблоцки, как это звучит?

— В твоем квартале есть евреи?