отбит нос.
Катрин. Что у вас, мадам, все какие-то калеки! Нет!
Патрисия. (нахмурившись, проделав упомянутые измерения уже двумя руками вместе, озадаченно). Погодите, у вас есть родинка на затылке? Так я и знала… Мне нелегко вам об этом сказать, но вы — Бертран. (Со слезами в голосе.) Переулок Русских Казаков, тринадцать, пропади они вообще пропадом! Вход под арку, мимо контейнеров для мусора. Консьержка вспыльчива, как тореадор, на левом глазу бельмо, отзывается на имя Роза. Перед парадным серебристый тополь. (Валится на стул.) Господи, что они с вами сделали!
Катрин. Да нет же, мадам, нет. Разве я похожа на Бертрана?
Патрисия. (всхлипывая). А разве нет? Тут ведь… (Тычет себе в затылок троеперстием.) Такие совпадения…
Катрин. Мадам! Но ведь все мое естество, моя сексуальная принадлежность…
Патрисия. (шморгнув носом). Душечка, в моем возрасте этими мелочами уже можно пренебречь, как Эйнштнейн когда-то пренебрег постулатом о линейности времени.
Катрин. Но он, кажется, был тогда еще не стар.
Патрисия. Гении — они вообще способны постигать истину лежа в колыбели.
Катрин. И долго они способны… (Двигает кистью руки как шарманщик.)
Патрисия. Постигать?
Катрин. Да.
Патрисия. Долго. То есть… постигать — недолго. А лежать — долго.
Катрин. Я тоже, мадам, заметила: чем дольше лежишь, тем умнее мысли приходят. Они такие умные, мадам, такие умные… Самая глупая из них (противным голосом) — пора вставать. А зачем, мадам? Ведь вся прелесть существования остается там, в снах. (Мечтательно.) Вы бы только видели, как я сегодня расправилась с толстомордым одноглазым пиратом. Вернее, вначале он был просто толстомордым, а уж потом…
(Делает указательным пальцем фехтовальный выпад.) Он только и успел произнести: ' О, небо Флоренции!' Уже лежа. У вас есть сонник, мадам? Нигде не могу найти, к чему это.
Патрисия. Очевидно, к перемене погоды.
Катрин. Небо Флоренции? Вы думаете?
Патрисия. Покойник.
Катрин. Господи, мадам! А небо? А Флоренция?
Патрисия. Тоже.
Катрин. Какой кошмар! Зачем, мадам? Зачем я пробудилась? Чтоб вы мне сказали эту гадость? Или сообщили, что мсье Бертильон в очередной раз безнадежно овдовел, а я (с омерзением) — какой-то Бертран из переулка Русских Казаков, с консьержкой — тореадором и мусорными баками в придачу!
Патрисия. Не кричите на меня! У меня начинаются печеночные колики.
Катрин. Не смертельно! Мсье Бертильон в таких случаях заваривает корень цикория и листья мяты перечной. До двух стаканов в день.
Патрисия. (поразмыслив). Это резонно. Рекомендуют еще копытень европейский — вот он тоже… очень… просто очень…
Катрин. Ну, копытень… это…
Патрисия. Хотя лично я считаю, что полезней корневища касатика и плодов фенхеля ничего нет. Ничего. Абсолютно! В особенности осенью, зимой и весной, для поддержания регулярного стула при гепатитах.
Катрин. Ну, для под-дер-жания стула… это…
Патрисия. Парить тридцать минут. (Голосом, каким собиратель древностей поведомляет, какому веку принадлежит найденный раритет.) Процедить!
Катрин. Ах, даже так?!
Патрисия. Но лето мне милее. Конкретно — июль. Да! Никаких тебе, понимаешь, цикориев. Солнце висит неподвижно, загар так и льнет, так и… Прямо спасу нет. Я становлюсь черной, как ебеновое дерево.
Катрин. (проморгавшись). Э — беновое, мадам. Э.
Патрисия. Э? Ну, к загару это прямого касательства не имеет… Меня даже за эфиопку принимали, да. Рот, говорили, такой (выпячивает губы) типично эфиопский. И взгляд еще… (Таращит глаза на Катрин, та отворачивается в усмешке.) Вот видите, душечка, никто не выдерживает. С таким взглядом я бы без труда могла сыграть Отелло.
Катрин. Отелло?
Патрисия. Лучше, конечно, Медею. (Поворачивается к распятию и, потрясая руками, страстно цитирует из Еврипида.) ' Все, что имела я, сошлось в одном, и это был мой муж, — и я узнала, что этот муж — последний из людей.' Во как! А мне, душечка, всучивают в виде залежалого товара какую-то алкоголичку!..
Дверь в кабинет отворяется, нервной походкой слепца
входит, если только не вползает, слесарь. Глаз,
перепеленутый черной повязкой, черные же очки с
высаженным стеклом, — как раз в месте, приходящемся на
повязку, — типичный кот Базилио. Вдобавок на голове цветная
косынка. Облачен в невообразимого покроя сюртук, о цвете
которого остается лишь догадываться. Весь помят, весь в
свежей пыли. Естественным образом взгляды обеих дам
устремляются к нему.
Слесарь. Мсье Бертильон, я вынужден заявить свой протест! (Вытягивает вперед левую руку с эрегированным указательным пальцем, полагая, что именно на этой директрисе и находятся стол и его хозяин; промашка составляет угол градов в сорок, то есть этот ' заплутавший танк' угождает ' стволом' прямиком в Катрин.)
Катрин (вскрикивает, подбегает семеня к Патрисии, жарким шепотом). Мадам, умоляю! Это он!
Слесарь. И не надо, мсье, шушукаться по углам!
Катрин. Это пират! Из подземелья. Спасите меня! (Лезет под стол, который, задетый неловким движением, издает ухающий скрежет.)
Патрисия. (тихо). Вам показалось, душечка. (С ехидцей.) Этот не из подземелья, этот из прошлого.
Слесарь. И не надо двигать мебель! Мебель, мсье, в наших с вами отношениях совершенно ни при чем. (Прислушивается, убирает обе руки за спину.) Вам, гляжу, нечего возразить.
Патрисия. (притворным мужским тембром). Насчет мебели?
Слесарь. Мебели? Какой у вас, однако, странный голос. С утра он казался мне насыщенней. В нем было больше металла.
Патрисия. Ваш тоже… потускнел.
Слесарь. Да, черт возьми! Я осип, призывая на помощь всех святых. Хорошо, что они не работают в пожарном департаменте. Или ургентными врачами. У нас бы любой исход был летальным. Я выбрался сам!
Патрисия. Откуда, мсье?
Слесарь. ' Откуда…' Слово ' подвал' вам ничего не навевает? Если вы помните, я отправился туда по вашему настоянию. Вы просили вскрыть там замки. Вы, верно, решили, что раз слесарь — значит, можно беззастенчиво оскорблять. Сказать кому — вскрыть замки!.. Нет, поначалу, разумеется, прогулка показалась мне даже приятной. Стены представлялись скомканной и вновь расправленной фольгой… Дайте мне по крайней мере стул! Что это я - стоя, как в музее…
Патрисия исполняет его просьбу, слесарь пыхтя садиться.
Да, фольгой. По которой мерцал крошащийся свет. В духе тех плавящих темноту бликов, которые забыл погасить на своих полотнах сеньор Караваджо. Я, правда, ощущал некоторое зловоние, но зато меня веселил мой новый наряд. (Достает из одного кармана трубку, из другого — кисет, начинает набивать.) Я
