даже потерял по меньшей мере пятнадцать фунтов – парадный костюм болтался на нем, словно на живой вешалке. Под туго накрахмаленной белой манишкой (запонки из оникса и черный сатиновый кушак) – летняя нижняя рубашка, а под нижней рубашкой аккуратный шов длиной всего-навсего в шесть дюймов, будто одинокий рельс, проложенный по склону живота. Рукомесло доктора Келлога. Разрезал, погрузил руки в кишки, нащупал, извлек и собственноручно зашил. Пациенты поговаривали, что в минуты досуга, путешествуя или диктуя, доктор практикуется, штопая детские одежонки – глаз сохраняет остроту, пальцы – проворность, стежок – прочность. Слухи слухами, но на прочность стежка Лайтбоди не жаловался: рана затянулась хорошо. Хотя, с его точки зрения, операция никаких результатов не дала. Пламя в кишках малость притихло, будто газ под чайником привернули, но не угасло – гложет и гложет.
Он хотел бы задать вопрос, он готов был подняться во время одного из этих нелепых выступлений Шефа перед публикой – только волка в клетке недоставало! – хотя, надо признать, номер классный, – но так и не отважился. А в частной беседе, на консультации у Линнимана или у самого бородатого Шефа- недомерка, Уилл больше не жаловался. Он научился симулировать выздоровление. Выбора нет: или подыгрывать им – или захлебнуться в молоке, подавиться виноградом. Отец велел ему оставаться в Санатории столько, сколько понадобится, он давно уже подобрал сыну заместителя на фабрике. Элеонора, проведя здесь уже шесть полных месяцев, даже думать не хотела об отъезде. Вот и приходилось торчать в Бэттл-Крике, в Санатории, выплачивая в фонд Келлога ежемесячно сумму, которая разорила бы любое южноамериканское государство, и продвигаясь черепашьими шагами к выздоровлению. Он прикинул: если пробудет здесь до 1920 года, пламя в кишках постепенно угаснет (при условии, что он не будет поддерживать его спиртным, сигарами, кофе и настоящим мясом – а чего стоит жизнь, если от всего этого надо отказаться!), но вес его к тому времени станет меньше, чем был при рождении. Занятный парадокс. Уилл обдумывал его, шаря языком во рту, чтобы выудить застрявшие между зубов крошки печенья. В комнату впорхнула Элеонора – как всегда, вслед за ней появился Фрэнк Линниман.
Элеонора задержалась в зале вместе с группкой энтузиастов, чтобы поахать над только что прослушанной лекцией, а Уилл дожидался ее здесь, под сенью иззубренной листвы, размачивая скуку, будто жесткую корочку, в стакане опостылевшего чая. Жена приблизилась, шурша юбками, издавая не то квохтанье, не то мурлыканье – о, как действует на нервы этот звук! – и вот она уже болтает о чем-то, о глиняных черепках, о человеческих черепах, о какой-то экспедиции, куда ее пригласил Фрэнк, а любезнейший Фрэнк, конечно же, стоит себе рядом с ней, ухмыляется.
– Только до обеда, – выдохнула Элеонора, заглядывая Уиллу в лицо и тут же отводя взор, словно догадываясь, что ничего хорошего в глазах мужа не прочитает. – Вирджиния Крейнхилл тоже пойдет с нами. А может, и Лайонел.
– Экспедиция? – запоздало откликнулся он.
Жена уже отвернулась, обратившись к обрюзгшей даме, затянутой в платье из желтой тафты. Дама совсем недавно организовала у себя в Милуоки клуб глубокого дыхания, и для полного счастья ей не хватало лишь одного: присоединиться к здешней группе под руководством Элеоноры. Юбки зашуршали вдвое громче, дамы удалились. Уилл уставился на Линнимана и обреченно попытался выдавить из себя улыбку.
Линниман окинул его медицинским оком.
– Понравилась новая диета? – спросил он. – Привыкаете помаленьку?
– Вы имеете в виду – к еде? – отозвался Уилл. – Да. Разумеется. Ее ведь в последнее время признали полезной для человеческого существования, даже необходимой, не правда ли? Разве ваши неустанные исследования и эксперименты давали иной результат?
Линниман на подначки не поддавался. Улыбнулся молча, кивнул, лицо спокойное, а что на уме? Внезапно Уиллу страшно захотелось врезать как следует кулаком в физиологическое брюхо доктора, чтоб тот скорчился от боли на полу, но он переборол искушение.
– О какой это экспедиции говорила Элеонора?
– Ах да, – Линниман, отвлекшийся было на другого пациента, вновь повернулся к собеседнику. – Я занимаюсь френологическими исследованиями. Нам уже столько известно о черепе современного человека, а о черепе древних людей – почти ничего. Мы только что обнаружили индейское поселение, судя по всем признакам – древнее, чем потаватоми. Это в районе Спрингфилда, к западу от города. Профессор Гундерсон лечится у нас от тяжелой автоинтоксикации. Но вообще-то он археолог. Он и нашел это поселение и предложил мне воспользоваться случаем собрать несколько черепов.
– При чем тут Элеонора?
Линниман посмотрел пациенту прямо к глаза.
– Мне жаль об этом говорить, но она скучает. Сами понимаете, долгие зимние месяцы и так далее… Мне удалось привлечь ее к моей работе, или, скорее, к моему хобби. Главная моя работа, конечно же, медицина.
– Конечно, – подтвердил Уилл.
– Мы хотим определить интеллектуальные способности и эмоциональные склонности древних индейцев. Просто любопытства ради. Черепа сохранятся в моей коллекции. Элеоноре это полезно. Свежий воздух, солнце.
– Наверное, ей придется копать?
– О нет, нет, – Линниман позволил себе сдержанный смешок. – Ни в коем случае. Мы наняли двух работников. Ни профессор Гундерсон, ни Элеонора не готовы к такого рода физической активности – во всяком случае, пока. Господи, неужели вы считаете, что я способен подвергнуть вашу жену хотя бы малейшей опасности?
Уиллу не слишком-то понравилось выражение «подвергнуть вашу жену». «Подвергнуть», только этого не хватало. Он сам охотно подверг бы эту ухмыляющуюся гиену кое-какой физической обработке. Но, как он ни злился, как ни терзался, приходилось мириться. Уилл и в лучшие времена не отличался драчливостью, а сейчас – не дай бог ткнут пальцем в брюхо. И так уж кажется, будто этот пирожок в животе на сковородке поджаривается. В любом случае, Элеонора поступит так, как ей заблагорассудится. Отправится в свою экспедицию, а ты тут зубами скрежещи.
В этой ситуации он чувствовал себя беспомощным, что, собственно, и ожидалось от пациента Санатория. Верно говорил Хомер Претц: доктор лишает человека самостоятельности, возвращает его в детство, и, если надеешься хоть когда-нибудь выбраться из пеленок, приходится мириться с кормлением в час по чайной ложке, с виноградной диетой и синусоидными ваннами, с бесчисленными стаканами молока, не говоря уж об идиотских лекциях и насильственном разлучении законных супругов. Но сейчас при виде жилистого, высокомерного Линнимана – этого символа и оплота Санатория, Уилл вдруг почувствовал себя независимым. Пусть это чувство было несколько иллюзорным, и все же… У него есть тайна. Тайна Уилла касалась как раз бессилия. Не психологического бессилия, какое он только что испытал благодаря Элеоноре и ее сомнительной экспедиции в сопровождении троих кавалеров (двое из которых точно неженаты), и не той беспомощности, к которой вынуждали в Санатории, обихаживая, сюсюкая или наказывая; эта тайна касалась самой что ни на есть реальной физической импотенции, которую он столь внезапно обнаружил в холодную ноябрьскую ночь, когда Элеонора предложила ему оплодотворить ее.
Этот случай привел его в ужас. От Великого Целителя помощи ждать было нечего – он бы обратил эту проблему против самого Уилла, даже попрекал бы ею; ведь выставил же он Уилла порочным негодяем только за то, что человек попытался осуществить свои супружеские права. Похоже, доктора весьма порадовала жалоба на импотенцию – да что там, он ликовал. Зато Уиллу было совсем невесело. Ему уже казалось, что и тут виноват желудок…
– Принести вам чашечку кефирного чая? – предложил Линниман, гадая, как избавиться от Уилла.
– Нет, спасибо, – для наглядности тот помахал пустой чашкой перед носом у Линнимана. – Я только что выпил. Одной чашки вполне достаточно – более чем достаточно.
Линниман фыркнул.
– Приятно было потолковать с вами. – И направился к столу с напитками.
Этот блондинчик, как и сам доктор Келлог, понятия не имел, что Уилл на свой страх и риск принял кое- какие меры. Решился. Отважился. Пришлось преодолеть в себе отвращение к продукции фирмы «Сире» и к электротерапии, но Уилл, погруженный в отчаяние, чувствующий себя недочеловеком, скопцом, не способным никого породить, как-то раз, пролистывая в библиотеке Санатория каталог Сирса, наткнулся на
