уже наблюдать подобное явление у женщин с сильной волей. Я имею в виду – у таких женщин, как ваша супруга.
Уилл приостановился, вынул щетку изо рта.
– Вы наблюдали это и раньше? Что вы хотите этим сказать? – пробулькал он, наклоняясь, чтобы прополоскать рот.
Элеонора потеряла в весе за последние недели, Айрин же все прибавляла, округляясь, становясь пышнее как раз в тех местах, где требовалось. Она всегда была крепенькой, а теперь прямо-таки разъезжалась по швам – широкие плечи, большая грудь, бедра так и выпирают под блеклой, плотно прилегающей униформой.
– Полагаю, тут нет никакой патологии. У нее не было рвоты? То есть – намеренно спровоцированной?
– Нет, разумеется. Во всяком случае, насколько мне известно.
Айрин переместилась в дальний конец комнаты, заново раскладывая вещи, которые успела уже аккуратно сложить. Она теперь всегда напрягалась в его присутствии, хотя дверь ради соблюдения приличий и в соответствии с предписаниями Шефа оставляли открытой. После того полузабытого вечера, когда они поцеловались, Айрин избегала физического контакта со своим пациентом, если только этого не требовал медицинский долг – например, проверить его состояние, подать виноград или молочное питание, поставить клизму, провести послеоперационный уход. Они стали друзьями, это несомненно, Уилл относился к ней с еще большей нежностью, чем прежде, но – никаких подарков, никаких поцелуев. А жаль.
– Знаете, мистер Лайтбоди, – негромко произнесла она, оборачиваясь – Уилл как раз вошел в комнату, опустился в кресло и принялся небрежно перелистывать «Пробуждение Хелен Ричи», – физиологический образ жизни требует огромной отваги, требует настоящего подвига воли.
Он усмехнулся.
– Кому об этом знать, как не мне?
Сестра Грейвс просияла ответной улыбкой, признавая масштаб жертвы, принесенной Уилом в его личной борьбе за соблюдение физиологического баланса – в борьбе, оставившей шрам у него на животе.
– Ну конечно же, вам это хорошо известно, – прошелестела она. – Я вот что хочу сказать: человек, одаренный исключительно сильной волей, порой заходит в этой борьбе чересчур далеко: вместо здоровой, поддерживающей жизненное равновесие диеты начинает отказывать своему организму даже в насущных потребностях. Если мне удалось победить тягу к мясу, табаку, алкоголю, кофе, чаю, лекарственным средствам, разве моя воля не может достичь большего – примерно так они рассуждают, понимаете?
Уилл наотрез отказывался понимать. Он пожертвовал всем на свете – и что приобрел? Полубольной желудок взамен никуда негодного. И ради чего? Чтобы питаться кашкой и кукурузными хлопьями?
Айрин решила зайти с другой стороны.
– Женщины часто преувеличивают свои возможности. Если строгая диета может вылечить автоинтоксикацию и неврастению и, можно сказать, практически любое известное нам заболевание, то из этого следует – для такой сверхвосприимчивой натуры, – что чем более суровому контролю будет подвергнут аппетит, тем более полноценным станет лечение.
Уилл оторвал взгляд от первой страницы романа – последний час он уже в восьмой раз перечитывал эту страницу, так ни слова и не усвоив, – и спросил: если так, то что же ему делать?
Теперь Айрин перемещалась по комнате быстро, деловито – другим пациентам тоже надо поставить клизму, уложить спать, да и вообще не слишком-то она любила Элеонору, которая пыталась воспрепятствовать любым ее контактам с мужем, покуда Уилл не вмешался. Она не спешила с ответом. Наморщила озабоченно лоб, отмеряя ингредиенты для клизмы. Уилл, откинувшись в кресле, любовался своей сиделкой. Последнее время он все чаще испытывал мужскую готовность. По правде говоря, теперь он пользовался Гейдельбергским поясом только три часа подряд, а не всю ночь напролет, и тем не менее сестра Грейвс возбуждала его все больше и больше. Ее фигура сделалась такой пышной, а Элеонора, как это ни грустно, не проявляет ни малейшего интереса к своему супругу – стоит ему заглянуть к ней в комнату, как она уже прижимает ладони к вискам и бормочет: «О нет, Уилл, только не сейчас. Я буквально на части разваливаюсь».
Айрин приблизилась к своему пациенту с достопочтенным медицинским орудием в руках и официальной улыбкой на устах. Внутри у него все размякло при этом зрелище.
– Я поговорю с ее врачом, – пообещала Айрин самым легким, нежнейшим голоском. – А теперь, – при звуке этого успокаивающего голоса Уилл ощущал покалывание в сосудах, точно в вены ему влили шипучку, – а теперь – вы готовы к промыванию?
Обед. Ужин.
Еще один обед. И еще.
Из скольких таких приемов пищи состоит человеческая жизнь, гадал Уилл, закусывая мелко нарезанной протозой и макаронными котлетами. Сколько порций по четыре с половиной унции кашки, макарон, супчика, отварного овса? Какой немыслимо прекрасный нынче день – в ветерке слышится перешептывание ангелов, почки на деревьях и кустах, цветы и травы наполняют воздух пьянящим ароматом, каждая пташка поет свою песню, – а здесь, в столовой, неумолимо продолжается биологическое существование. Да, внешне все очень мило: элегантные, зажиточные джентльмены, с ухоженными бакенбардами, в английских костюмах; дамы, одетые по последней нью-йоркской, а то и парижской моде; негромкий, уютный шелест светской беседы, а порой и более возвышенных разговоров… Но разве все это можно назвать жизнью, настоящей жизнью, реальной, неукрощенной, бодрящей? Разве это не какое-то подобие, образец, помещенный под музейное стекло?
Слева от него сидела Элеонора, небрежно тыкая вилкой в пропитанную йогуртом массу каких-то экзотических бобов и явно гораздо больше интересуясь беседой, чем пищей. По другую сторону от Элеоноры устроилась миссис Тиндермарш, Беджер занял место, некогда принадлежавшее мисс Манц. Харт-Джонс, все такой же краснолицый и навязчивый, сидел справа от Уилла; за столом появился новый пациент, заполнивший место, освобожденное покойным Хомером Претцем. Этот сотрапезник – вернее, сотрапезница – был (была) для Уилла прямо-таки Божьим подарком. Миссис Хукстраттен – словно весточка из дома, даже лучше: ведь она живая, она дышит и все время рассказывает о том единственном месте на земле, где Уилл мечтал бы оказаться. Миссис Хукстраттен уже сообщила все новости о здоровье его отца (великолепном), о качестве выпечки в булочной Шапиро (все хуже и хуже), о подготовке Клуба яхтсменов Петерскилла к новому сезону (полны честолюбивых надежд). Она заверила Уилла, что светское общество Петерскилла огорчено их отсутствием, но все надеются на скорое выздоровление и его, и Элеоноры, на их возвращение не позднее, чем к открытию театрального сезона. Продолжительность своего пребывания в Санатории миссис Хукстраттен еще не определила – жаль надолго оставлять без присмотра цветочные клумбы, – но, разумеется, решающее слово должен произнести доктор Келлог.
Миссис Хукстраттен перешла к описанию нового магазина, открывшегося на Дивижн-стрит, но тут Харт-Джонс отвлек внимание на себя, и рассказчице пришлось присоединиться к общей беседе. Уилл погрузился в мечты о Петерскилле, слепо уставился в свою тарелку, занес вилку над салатом из водяных лилий, припоминая, как под вечер солнце пробирается в окна гостиной особняка на Парсонидж-лейн; как в далекие счастливые дни он сидел там, будто купаясь в золотистом свете, пролистывал каталог «Колльерс» или «Сэтердей Ивнинг Пост», а вокруг шла обычная уютная домашняя жизнь, и терьер Дик пристраивался у его ног. Как там бедняга Дик? Бросили его на слуг. Кто почешет ему животик, кто поиграет с ним в мяч на Длинном, изумрудно-зеленом газоне?
– Синклеры? – вскрикнула миссис Хукстраттен, и Уилл, очнувшись, увидел, как почтенная матрона вздымает руки в ужасе и изумлении. – Они были тут? В самом деле?
Миссис Хукстраттен была женщиной некрупной, а за последний год вроде бы еще съежилась, проницательные глазки так и сверкали, кожа словно омыта молоком – ей по меньшей мере шестьдесят лет, а на лице ни морщинки.
– О! – Теперь она скрестила руки на груди. – Не могу в это поверить. Как она выглядит, Элеонора?
Элеонора принялась в двусмысленных выражениях описывать Мету Синклер, применяя к различным чертам лица и частям тела этой особы такие комплименты, как «цыганский», «арабский», «экзотический». Попутно она восхищалась ее нарядами – разумеется, совершенно неприемлемыми.
