Путь вниз

натянутой до бровей.

– Привет, пап, – на лету бросил Бак, и вот он и решительно топающая ногами девушка уже оказались в прихожей, и старая собака виляет хвостом и пытается приветствовать прибывших щенячьим тявканьем.

– О, господи, – внезапно воскликнул Бак, его голос прозвучал высоко и исступленно, – ты когда-нибудь видел что-то подобное? Это надо же, мы добирались сюда из Платсбурга двенадцать часов, по северной дороге сюда шел только автобус. Ничего себе погодка, а?

В голове Джона стоял туман. Сам он, или часть его, все еще там, в книге.

– Тебя исключили из колледжа? – спросил он, взмахнув руками, словно боясь потерять равновесие.

Бак бросил на него взгляд – у него узкие глаза, унаследованные им от матери, нос, напоминающий клюв, и щеки, алые от румянца, или от неумеренного употребления спиртного – во всяком случае, Джону доводилось слышать, что студенты в Платсбурге преуспевают в этом более всего.

– Нет, – ответил наконец Бак. На его лице появилось выражение обиды оскорби. – Я подумал только, не заехать ли домой на уик-энд, понимаешь, посмотреть, как все… ну, а это Берн.

Он кивнул в сторону девушки, которой наконец удалось снять с себя шапочку и встряхнуть сверкающей копной светлых, почти белых волос.

Джон был потрясен. Мимолетным взглядом он оценил ее грудь и стройные ноги, растущие из пары блестящих красных сапожек. Она относилась к тому типу, который так нравился ему в колледжа к которому он страстно стремился потом, до боли, до скрежета зубовного, но что толку. Он был болваном, тупицей- математиком, типом, которого волновали криптография и дифференциальные уравнения. И он женился на Барб. К счастью. У него не было причин для жалоб. Но его сын, вы только поглядите на него: Бак не болван – отнюдь – да еще с такой девушкой!

– Простите, я не расслышал вашего имени, – услышал он свой голос.

Она встряхивает волосы в последний раз. Мягкое воркующее приветствие, адресованное старой зловонной собаке.

– Берн, – следует ровный ответ и улыбка в его адрес – чудесные зубы, ошеломляющие губы, розовые молодые десны.

Дверь закрылась. В прихожей было холодно. И темно. Он улыбался изо всех сил, так что его собственные зубы, должно быть, заблестели в тусклом мерцающем свете, исходящем из другой комнаты.

– Это сокращенно от Бернадетт? – отважился предположить он.

Все они, даже собака, инстинктивно двинулись в сторону огня.

– Нет, – ответила она. – Просто Берн.

Хорошо, пусть так. Не хочет ли она выпить. Внезапно по какой-то причине Джону показалось, что это крайне важно, даже необходимо, чтобы она выпила что-нибудь. «Нет, – ответила она, глядя на Бака, – нет, она не пьет». Наступило молчание.

Наконец, просто чтобы сказать что-то, он спросил:

– Ну, и как идет учеба?

Никто не спешил ответить ему. Бак поочередно грел руки над огнем и гладил старую собаку, он только пожал плечами в ответ, а девушка, Берн, повернулась к Джону и ответила:

– Если честно, хуже некуда.

– Вот почему мы здесь, – пробормотал Бак.

Джон был озадачен.

– Что вы имеете в виду?

– А, черт… – проронил Бак, Его слова были полны горячности, но звучали мягко, еле слышно. Он возбужденно сорвался со своего места возле камина.

– Мы посидим у меня в комнате, ладно, пап?

Его рука отыскала плечо Берн, и они вышли, или почти ушли, две трогательные сливающиеся друг с другом тени медленно растворились в темноте. Но затем Бак на минуту вернулся, тени разъединились, контур его лица дрожал в неровном свете лампы.

– Где мама? – спросил он.

Когда ей исполнилось двенадцать, у нее начала уменьшаться грудь. Если я решался обнять ее в ресторане, я чувствовал себя как человек, соблазняющий ребенка, а когда мы вместе отправлялись в постель, мне приходилось напоминать себе, что она молодеющая двенадцатилетка, что в действительности ей восемьдесят восемь лет земной жизни и опытности, и по меньшей мере семьдесят пять из них были прожиты в плотских удовольствиях. Я никогда не пытался одурачить себямыс-лью, что я был единственным ее возлюбленным, хотя мне этого хотелось. Прежде чем мы повстречались, она успела побывать замужем и развестись, и когда она впервые была молодой, она сменила множество любовников, бессчетное их количество. Теперь она брала в постель тряпичную куклу, а когда я ощущал прилив страсти, она с хрустом принималась жевать конфету или даже выдувать пузыри из жевательной резинки, которые лопались передо мной, и это только усиливало мою ревность и чувство обиды.

– Расскажи мне о своем первом любовнике, – настойчиво требовал я. – Как его звали, Эдуардо, разве не так?

– Не надо! – она хихикала, потому что я ласкал ее белоснежный гладкий живот или шелковистую кожу плеч, а затем, выдувая розовый пузырь своей резинки, она поправляла меня. – Да нет же, глупый, его звали не Эдуардо, а Армандо. Я же тебе говорила, дурачок.

Слова ее превращались в мотив песенки: «Дурачок, дурачок, дурачок!», покуда я не выпрыгивал из кровати и не гнался за ней по комнате, затем по всей квартире, мимо комнаты прислуги, и только затем, когда я выбивался из сил и наполовину выдыхался, она позволяла мне получить удовольствие.

А затем наступил день, неизбежный день, когда она перестала быть женщиной. Ее груди совершенно исчезли, не осталось даже крошечных бугорков, а пространство между ног оказалось совершенно голым. Конечно, я всегда знал, что этот день придет, и я пытался подготовить себя, как делали многие до меня, смотря мыльные оперы и читая великие трагедии, но боль и разочарование оказались больше, чем я мог вынести – да, меня постигло разочарование. Вот передо мною женщина, которую я любил, которая могла целыми днями говорить о книгах Мангуала и Гарси-Креспо, заниматься всю ночь любовью под чувственные звуки второго виолончельного концерта Родригеса и кричать на рассвете от радости, как будто она была творцом всего этого. А теперь? Теперь она сидит по-турецки посреди кровати и зовет меня писклявым, слабым монотонным голоском, который заставляет кипеть кровь в моих жилах. И как же она зовет меня? Фаусто, или, может быть, Фаустито? Нет, она зовет меня папочкой.

– Папочка, папочка, – кричит она, – почитай мне сказку.

Бак задал хороший вопрос «Где же Барб?» Впрочем, Бак не выглядел озабоченным, скорее раздраженным, словно он ожидал, что его мать материализуется из деревянных панелей в комнате, выстирает носки и на голом месте испечет ему лимонный торт с меренгами. Джон уже погрузился обратно на диван, он сжимал книгу в руках, как живое существо, и тупо уставился на освещенное тусклым светом лицо сына.

– Я не знаю, – ответил он, разжав губы и пожав плечами несколько более явственно, чем было необходимо, – она отправилась за покупками.

Лицо Бака, будто отрезанное от плеч, застыло на фоне темного зала.

– За покупками? – повторил он, нахмурив брови и вложив в свои слова все накопившееся недовольство, затем спросил:

– Когда? Когда она уехала?

Джон почувствовал себя виноватым – его обвиняют, обвиняют в присутствии свидетеля, его упорно расспрашивает окружной прокурор, и он вдруг почувствовал страх, страх за жену и сына, а весь опустошительный маскарад его жизни второсортного инженера и цифры оказались отвратительными и