Посвящение поэмы «Тезеида» Фьямметте
Хотя память моя, воскрешая былое счастье, нестерпимее делает горе [1], в коем сейчас пребываю, и великая скорбь вновь причину свою являет, все же не столь постыло мне, о жестокая, постоянно терзать усталый разум мечтою о вашей прелести совершенной. В ту пору, что я был молод[2] умом и годами, она победила мою решимость не поддаваться любовной власти. И сколь бы часто ваш образ не представал душе моей, всецело поглощенной этим созерцанием, я вижу его исполненным скорее небесного, а не земного очарования; и то, что госпожа моя именно такова, какой я ее почитаю, – ее благодеяния тысячекратно доказывают, ибо, когда я, пытаясь обмануть свою боль, мыслию к ней устремляюсь, какая-то сокровенная сладость нисходит на истерзанное сердце и повседневную горечь забыть помогает, рождая во мне чувство самое смиренное, которое мне говорит: «Вот та Фьямметта, от света дивных очей которой наша душа возгорелась и поступки которой во многом нашей трепетной страсти угодили». О, какое великое облегчение я испытываю, когда, умом воспарясь, вижу начало моей любви; я не ценил ту пору, а теперь знаю – она была счастливой. И уж верно, коль не с таким бы усердием злая Фортуна меня опекала, которая каждую секунду, и не один раз, а тысячу, мне доселе неизведанную боль причиняет, я нашел бы, думаю, прибежище в созерцании, каковое чуть ли не пределов блаженства мне достичь позволяет. Ведь и время немалое с той поры прошло[3], а я его все за день один принимаю; даже слепой узрит, насколько я к Любви, которой все мои воздыхания ведомы, душой прилепился. И страсть моя, что вам из угодной противною несправедливо показалась, меня не отпускает. Ни обстоятельства плачевные, ни в вас перемена не могли и не смогут погасить в душе пламя, которое благодаря вашей прелести вспыхнуло, напротив, оно все жарче пылает, юношеской надеждой питаясь: по сей день, как и раньше, я покорный слуга ее. И вправду, сколь уж премного удачлив был я прежде, столь ныне несчастлив, и, вам наскучить страшась, одним утешаюсь: того вы у меня отнять не можете, чтобы я душой к вам не тянулся и не любил вас, пусть вы и взаимности меня лишили и любовь моя у вас больше досаду, чем приязнь вызывает. И коль скоро сверх всего злой удел отвергнутого мне выпал, знаю, что лишь покорностью беду свою одолею и награды дождусь желанной. Бог весть, чему быть суждено, но что бы со мной ни приключилось, смирение меня не покинет и верность вам хранить никогда не устану. А дабы сочинение мое стало наилучшим словам свидетельством, – помнится мне, как в те дни счастливые, но недолгие, вы благосклонное ухо и взор к разным историям[4], в большинстве своем любовным, иной раз обращали, воспламеняясь огнем, что меня сжигает; возможно, вы так поступали, дабы унылая праздность еще большей скуки не породила, – я, ревностному слуге уподобляясь, который не только повелений своего господина ожидает, но спешит упредить их, услаждая его вещами приятными, вспомнил одну старинную и многим незнакомую историю[5]; ее как сам сюжет, то есть любовь, украшает, так и герои, о коих она повествует, благородные молодые люди царской крови[6], и в стихах и на латыни народной[7] с намерением вам угодить и совершенную красоту вашу, что на многие стиха и ранее меня вдохновляла, прославить, с той же готовностью, каковая и прежде мне отпускалась, вас порадовать желая, ее изложил. А то, что историю эту я для вас сочинил, две вещи среди прочих доказывают. Первая в том заключается, что имя одного из двух любовников и их юной возлюбленной определенный смысл в себе таит, напоминая с очевидностью мои вам, а ваши мне слова и деяния отчасти, и если вы в заблуждение меня не вводили, все признать могли бы: а кого из двух юношей я в виду имею, того вам не открою, ибо знаю, что сами уразумеете[8]. Если вдруг что-либо преувеличенным сочтете, я так вам отвечу: мое желание скрыть от людей то, что им про нас знать негоже, и рассказ свой продолжить причины свои имею: а сверх всего вам знать надлежит, что лишь тот плуг землю взрыхлит, который многими приспособлениями снабжен. Посему и вам распознать удастся, какова сначала моя жизнь была и во что превратилась, когда вы меня благосклонности своей лишили. А вторая в том состоит, что, избрав эту историю, фабулу ее и манеру для рассказа туманную, – иной от малого ума и невдомек будет, о чем речь идет, – я на ваше понимание и осведомленность в вещах выше изложенных, что столь выгодно вас от толпы других женщин отличает, положился, почему и свободным счел себя все это в свое удовольствие написать. А дабы сочинение мое, порядком длинное[9], не вызвало у вас неприязни еще до чтения, я всей душой желая склонить к нему ваше внимание, если вам выше сказанное уже не наскучило, в двух словах излагаю здесь содержание моего труда. И потому говорю, что мне надлежит рассказать о двух молодых благородных фиванцах – Арчите и Палемоне, как они, полюбив Эмилию, амазонку, из-за нее в бой вступили; после пролога поэтического я полагаю показать, и откуда эта женщина родом и как она в Афинах оказалась, кто эти молодые люди были и как они в тот же город одновременно проследовали; посему и к этой истории две посылки исходные беру. И сразу после пролога указанного эпоху описываю, в которую все последующие события произошли, битву, что Тесей против Ипполиты[10], царицы амазонок, затеял, повод к ней и его победу изображаю; и далее повествую, как Тесей, взяв Ипполиту в супруги, привел ее с триумфом в Афины, а с ней и сестру ее Эмилию; здесь же, чтобы ясно было, откуда и как оба любовника прибыли, другая битва, Тесеем с фиванцами затеянная, его победа счастливая и
