из назидательной – в меланхолическую и какую-то растерянно-нерешительную. Круг чтения Видера, приписывавмый ему Ибакаче, широк и разнообразен и, возможно, обусловлен в большей степени произволом критика и его заблуждениями, нежели реальными пристрастиями: Гераклит, Эмпедокл, Эсхил, Еврипид, Симонид, Анакреонт, Калимах, Онест Коринфский. Он позволил себе грубоватую шутку на счет Видера, написав, что два его главных сборника стихов – это «Придворная антология» и «Антология чилийской поэзии» (хотя, если хорошенько разобраться, может, это никакая и не шутка). Он обращает внимание читателя на то, что Видер, тот самый Видер, чей голос на другом конце телефонного провода звучал, как дождь, как ливень, – а когда такие слова говорит антиквар, следует воспринимать их буквально, – так вот, Видер знаком с «Беседой разочарованного со своей душой»[42] и внимательно прочитал «Нельзя ее развратницей назвать» Джона Форда,[43] полное собрание сочинений которого, включающее произведения, написанные в соавторстве, он упомянул особо. (По мнению недоверчивого от природы Бибьяно, скорее всего, Видер просто видел итальянский фильм по пьесе Форда, появившийся в латиноамериканском прокате в 1973 году, самым большим и, возможно, единственным достоинством которого было участие молодой и волнующей Шарлотт Рамплинг.)
Отрывок, посвященный кругу чтения «многообещающего поэта Карлоса Видера», обрывается как-то внезапно, будто Ибакаче неожиданно осознал, что бредет в никуда.
Но кроме этого была еще статья о кладбищах моряков на Тихоокеанском побережье – вульгарный, тошнотворно-приторный текст, выуженный из книги под названием «Офорты и акварели». В ней Ибакаче, совершенно некстати, где-то между рассказом о кладбище близ Jlac-Вентанас и другом, в окрестностях Вальпараисо, описывает вечер в безымянном поселке, пустынную площадь, на которой дрожат длинные колеблющиеся тени и виден силуэт молодого мужчины в темном плаще и большом, намотанном на шею шарфе, частично закрывающем лицо. Ибакаче разговаривает с неизвестным, а между ними пролегает запретная полоса, прямоугольник падающего от фонаря света, который ни один из них не осмеливается пересечь. Несмотря на разделяющее их расстояние, их голоса хорошо слышны. Время от времени незнакомец переходит на грубый жаргон, совсем не согласующийся с приятным тембром его голоса, но в основном собеседники выражаются вполне корректно. Требующая абсолютного уединения встреча заканчивается с появлением на площади влюбленной пары, сопровождаемой собакой. Беседа, прерванная лишь на мгновение, длящееся столько же, сколько длится вздох или взмах ресниц, завершилась, и Ибакаче остался один, опираясь на трость, размышлять о судьбе и ее странностях. В действительности встреча вполне могла быть нарушена и появлением пары карабинеров. Неизвестный растворился среди неухоженных кустов и теней на пустынной площади. Был ли это Видер? Или это просто видение посетило критика? Кто знает.
Годы, противоречивые известия, отсутствие новостей вопреки ожидаемому только способствовали взращиванию мифической фигуры Видера, укрепляли возникающие догадки и усиливали предположения. Отдельные энтузиасты разбегаются по миру с намерением отыскать его и если уж не заставить вернуться обратно в Чили, то хотя бы сфотографироваться подле него. Все напрасно. Следы Видера теряются в Южной Африке, Германии, Италии… После долгих странствий, которые кто-то, вероятно, назовет одно-, двух– или трехмесячной туристической поездкой, отправившиеся на его поиски молодые люди возвращаются опустошенными и без денег.
Отец Карлоса Видера, предположительно единственный, кто знал о месте нахождения неуловимого поэта, умер в 1990 году. Всеми забытая урна с его прахом покоится в одном из самых скромных уголков муниципального кладбища в Вальпараисо.
Мало-помалу в чилийские литературные круги проникает успокоительная в общем-то идея (времена меняются!) о том, что Карлос Видер тоже мертв.
В 1992 году его имя всплывает в судебном расследовании по делу о пытках и пропавших без вести. Впервые Видера публично поминают не в связи с литературной тематикой. В 1993 году заговорили о его причастности к независимой оперативной группировке, виновной в смерти нескольких студентов в районе Сантьяго и Консепсьона. В 1994 году выходит в свет книга, написанная коллективом чилийских журналистов и посвященная пропавшим без вести. В ней опять упоминается Видер. Появляется книга простившегося с ВВС Муньоса Кано, в одной из глав которой подробно рассказывается (на самом деле проза Муньоса Кано иногда грешит излишней эмоциональностью – сплошные обнаженные нервы) о вечеринке с фотографиями в офисе в Провиденсии. Несколькими годами раньше Бибьяно О'Райян опубликовал «Новое возвращение ведьм». Книгу выпустило скромное издательство, специализирующееся на поэтических сборниках малого формата. Книга имела огромный успех, благодаря чему тиражи издательства взлетели до цифр доселе немыслимых. «Новое возвращение ведьм» – занимательная зарисовка (между строками которой так и проглядывают детективные романы, которыми мы с Бибьяно зачитывались в годы нашей юности в Консепсьоне) о фашистских литературных движениях Южного конуса в 1972–1989 годах. В книге немало таинственных, а то и чудаковатых персонажей, но в центре повествования, одиноко возвышаясь над головокружительными пассажами и невнятным лепетом проклятого десятилетия, стоит – конечно же – Карлос Видер. Как принято говорить с оттенком грусти в Латинской Америке, его фигура сияет собственным, внутренним светом. Глава, которую Бибьяно посвятил Видеру (самая большая в этой книге) называется «Исследуя пределы», и в ней, отбросив привычную сдержанность и объективность, Бибьяно рассуждает именно о блеске, он как будто пересказывает фильм ужасов. В какой-то момент и не очень удачно он сравнивает его с Ватеком Уильяма Бекфорда.[44] В данной связи он цитирует слова Борхеса: это «первый по-настоящему страшный Ад в литературе».[45] Его описания, рассуждения, вызванные поэтикой Видера, – какие-то зыбкие, неустойчивые, будто его смущает присутствие этого человека, заставляя сбиваться с курса. И действительно, Бибьяно, открыто насмехающийся над аргентинскими или бразильскими палачами- пытошниками, сталкиваясь с Видером, будто коченеет, некстати сыплет прилагательными, злоупотребляет словечками, производными от «дерьма», старается не моргать, чтобы его герой (летчик Карлос Видер, самоучка Руис-Тагле) не скрылся за горизонтом, но никто – и особенно в литературе – не способен ни разу не сморгнуть в течение долгого времени, и Видер всякий раз исчезает.
В его защиту выступили только три старых товарища по оружию. Все три давно ушли на покой, всеми тремя движут любовь к истине и бескорыстный альтруизм. Первый, армейский майор, говорит, что Видер был человеком чувствительным и образованным, еще одна, несколько в своем роде, жертва жестоких лет, когда на кон была поставлена судьба Республики. Второй, сержант военной разведки, обращается больше к бытовым подробностям, в его изложении Видер – энергичный молодой человек, шутник, труженик (а ведь всем известно, что были офицеры, которые сами палец о палец не стукнут), обязательный в отношениях с подчиненными, относился к нам – не скажу как к детям, он был моложе большинства из нас, – но как к младшим братьям. «Мои братишки», – говорил Видер, порой некстати, а на его лице играла широкая счастливая улыбка. С чего это он был счастлив? Третий, офицер, сопровождавший его в некоторых поездках в Сантьяго (немногочисленных, как он поспешил уточнить), заявил, что офицер Военно-воздушных сил всего-навсего сделал то, что должен был сделать каждый чилиец, был обязан или хотел, но не смог исполнить. На гражданской войне пленный – всегда помеха. Этой максиме и следовали Видер и многие другие, и кто, находясь в эпицентре исторического землетрясения, посмеет осудить их, если они несколько переусердствовали, исполняя свой долг? «Иногда, – задумчиво добавлял он, – удачный выстрел – скорей утешение, чем последнее наказание: Карлос Видер видел мир, как с вершины вулкана, сеньор, он видел всех вас и себя самого будто издалека, и все мы, простите за откровенность, казались ему жалкими букашками; он был таким; для него Природа не была пассивной, напротив – она двигалась, охаживала нас кнутом, воспитывала, а мы, несчастные глупцы, называем это злой судьбой или невезением…»
В конце концов отважный пессимист-судья включил его в список обвиняемых по делу, которое так и не сдвинется с мертвой точки. Разумеется, сам Видер так и не появился. Другой судья, на этот раз в Консепсьоне, назвал его главным подозреваемым по делу об убийстве Анхелики Гармендия, а также об исчезновении ее сестры и тетки. Служанка сестер Гармендия Амалия Малуэнда из племени индейцев мапуче возникла как неожиданный свидетель, и в течение недели журналисты разрабатывали ее, как золотоносную жилу. Прошедшие годы заставили Амалию забыть испанский язык. Все ее выступления пестрели оборотами на языке мапуче, и два молодых католических священника, служившие ее телохранителями и не оставлявшие ее ни на минуту, старательно переводили высказывания бывшей служанки. В ее
