руки, будто для молитвы или медитации. А он опять возвращался к Видеру, обессиленный и измученный страхом. Казалось, это время, подобно землетрясению, прогрохотало рядом с нами, а мы рассуждали о вероятности того, что Видер
Через пару дней Толстушка позвонила Бибьяно и сказала, что Альберто Руис-Тагле и Карлос Видер – одно и то же лицо. Она узнала его на фотографии в «Меркурио». «Свидетельство не особенно надежное, принимая во внимание скверное качество фотографии», – заметил Бибьяно несколько недель или месяцев спустя. На чем основывалась Толстушка, опознав Руиса-Тагле? «Похоже, – сказал Бибьяно, – ею руководило седьмое чувство, она якобы узнала его по осанке». Так или иначе, но именно тогда Руис-Тагле исчез навсегда, а нам остался только Видер, отныне именно он наполнял смыслом наше прозябание.
Бибьяно начал работать продавцом в обувном магазине. Магазинчик был не плох, не хорош, располагался он неподалеку от центра между закрывавшимися одна за другой лавками букинистов, ресторанчиками средней руки, официанты которых ловили посетителей прямо на улице, заманивая легковерных с помощью фантастических и не вполне правдивых посулов, да узкими, длинными, скверно освещенными магазинами готовой одежды. Разумеется, никто из нас никогда больше не переступил порога поэтической студии. Иногда Бибьяно делился со мной своими прожектами: он хотел писать на английском языке рассказы, действие которых разворачивалось бы в ирландской деревне, мечтал выучить французский, хотя бы чтобы прочесть Стендаля в оригинале, мечтал спрятаться внутри Стендаля и позволить годам бежать своим чередом (и тут же противоречил самому себе, утверждая, что для этого подходит только Шатобриан, этот Октавио Пас XIX века, но не Стендаль, никак не Стендаль), и, наконец, он хотел написать книгу – антологию американской нацистской литературы. «Великую книгу, – говорил он, когда я встречал его на выходе из обувного магазина, – которая охватит все произведения и явления нацистской литературы на нашем континенте, от Канады (где особый интерес представляют квебекцы) до Чили, где наверняка можно обнаружить тенденции и течения на любой вкус». Между тем он не забывал и о Карлосе Видере, со страстью и прилежанием филателиста собирая все материалы о нем или его творениях.
Если память мне не изменяет, шел 1974 год. В один прекрасный день пресса сообщила, что Карлос Видер с помощью меценатов из частных фирм полетел на Южный полюс. Путешествие было сложным, со множеством посадок, но везде, где бы он ни приземлялся, он писал на небесах свои поэмы. «Это были поэмы нового железного века для чилийской расы», – говорили его почитатели. Бибьяно следил за путешествием шаг за шагом. Меня же, по правде говоря, уже не интересовало так сильно, что еще может сделать или прекратит делать этот лейтенант Военно-воздушных сил. Как-то раз Бибьяно показал фотографию, она была куда лучше той, на которой Толстушка вроде бы признала Руиса-Тагле. На самом деле Видер и Руис-Тагле были очень похожи между собой, но я в те времена думал только о том, как бы уехать вон из страны. Со всей определенностью могу сказать лишь одно: ни на фотографии, ни в его выступлениях не оставалось ничего от того Руиса-Тагле – такого сдержанного, такого скромного, такого очаровательно неуверенного в себе (и даже такого самоучки). Видер был воплощенной самоуверенностью и отвагой. Он говорил о поэзии (не чилийской или латиноамериканской, а о поэзии вообще) столь авторитетно, что обезоруживал любого собеседника (правда, надо заметить, что его тогдашними собеседниками были, как правило, преданные новому режиму журналисты, в принципе не способные перечить офицеру наших Военно-воздушных сил). И хотя стенограммы его речей пестрели неологизмами и глупостями, столь свойственными нашему противоречивому языку, в них чувствовались также сила, чистота, изящество и законченность мысли, порожденные личностью волевой и цельной.
Перед последним перелетом (из Пунта-Аренаса на антарктическую базу Артуро Прат) в одном из ресторанов города был устроен торжественный ужин в его честь. Рассказывают, что Видер выпил лишнего и дал пощечину какому-то моряку, не оказавшему должного уважения даме. Об этой даме ходили разные слухи, но все совпадали в одном: организаторы ужина ее не приглашали, и никто из команды ее не знал. Единственное приемлемое объяснение ее присутствия на ужине сводилось к тому, что она явилась по собственной инициативе или что она пришла с Видером. Он называл ее «моя дама». Женщине было лет двадцать пять, высокая, черноволосая, хорошо сложенная. Во время ужина, кажется, за десертом, она крикнула Видеру: «Карлос, завтра ты разобьешься!» Все решили, что это выходка весьма дурного тона. Тогда-то и случился инцидент с моряком. После этого начались бурные разговоры, и на следующее утро, проспав всего три-четыре часа, Видер полетел на Южный полюс. Полет сопровождался многочисленными инцидентами, и прогноз незнакомки не сбылся лишь чудом. Кстати, ее саму никто из приглашенных больше никогда не встречал. Вернувшись в Пунта-Аренас, Видер заявил, что самую серьезную опасность представляла тишина, гробовое молчание. В ответ на настоящее или деланое удивление журналистов он пояснил, что это молчание исходило от волн у мыса Горн: они простирали свои языки до самого брюха самолета и были похожи на необычных мелвилловских китов или на отрезанные руки, которые пытались дотянуться до него во время всего полета, – они пытались укусить его бесшумно, молча, как если бы в тех широтах звуки были свойственны исключительно человеку. «Тишина подобна проказе, – заявил Видер, – тишина подобна коммунизму, тишина подобна белому экрану, который необходимо заполнить. Если ты сумел заполнить его, с тобой не может приключиться ничего дурного. Если ты чист – ничего плохого не произойдет». По мнению Бибьяно, он говорил об ангеле. «Зверски человечном ангеле?» – спросил я. «Нет, тупица, – ответил Бибьяно, – об ангеле наших несчастий».
На ослепительно чистом небе над базой Артуро Прат Видер написал: АНТАРКТИДА ЭТО ЧИЛИ. Надпись засняли на кинокамеру и сфотографировали. Он написал и другие стихи, стихи о белом и черном цвете, о льдах, о тайнах, об улыбке Родины, улыбке искренней, тонкой, изящно нарисованной, улыбке, похожей на глаз, действительно обращенный на нас. Потом он возвратился в Консепсьон, а позже уехал в Сантьяго, где выступил на телевидении (я был вынужден посмотреть передачу: в общежитии у Бибьяно не было телевизора, и он пришел ко мне домой). Мы убедились, что Карлос Видер на самом деле был Руисом-Тагле («Вот уж гримаса судьбы – называться Руисом-Тагле, – сказал Бибьяно, – он подыскал себе хорошую фамилию»), но одновременно вроде бы это был и не он. У моих родителей стоял черно-белый телевизор (родители были так счастливы, что Бибьяно ужинал и смотрел телевизор вместе с нами, будто предчувствовали, что я уеду и уже никогда не встречу такого друга, как он), и фотогеничная бледность Карлоса Видера делала его похожим не только на тень Руиса-Тагле, но и на многие другие тени, другие лица, других пилотов-фантомов, тоже летавших из Чили в Антарктиду и из Антарктиды в Чили на борту самолетов, которые, по мнению сумасшедшего Норберто, вещавшего со дна ночи, были истребителями «мессершмит», эскадрильями истребителей «мессершмит», долетевшими сюда прямо со Второй мировой войны. Но мы-то знали, что Видер не летал с эскадрильей. Он летал один на маленьком самолетике.
4
История руководителя нашей поэтической студии Хуана Штайна – под стать истории Чили тех лет – не укладывается в общепринятые рамки.
Он родился в 1945 году и на момент переворота был автором двух опубликованных книг, одну из которых издали в Консепсьоне (500 экземпляров), а вторую в Сантьяго (500 экземпляров), и в обеих вместе не набиралось и пятидесяти страниц. Как и в произведениях большинства поэтов этого поколения, в его коротких поэмах в равной степени обнаруживались следы присутствия Никанора Парры и Эрнесто Карденаля и лирических стихотворений Хорхе Тейльера, хотя нам Штайн рекомендовал читать Лина, а не Тейльера. Очень часто его вкусы отличались от наших, а то и оказывались откровенно антагонистичными: он не ценил ни Хорхе Касереса (боготворимого нами чилийского сюрреалиста), ни Росамель дель Валье, ни Ангиту. Зато ему нравились Песоа Велис (некоторые его поэмы он знал наизусть), Магальянес Моуре (мы компенсировали его фривольность частым обращением к жуткому Браулио Аренасу[28]), географические и гастрономические поэмы Пабло де Роки (от которых мы – а когда я говорю «мы», то, как я теперь понимаю, я имею в виду только Бибьяно О'Райяна и себя, а что до остальных, то я забыл даже их литературные фобии и филии, – так вот, от его поэм мы старались держаться подальше, как от слишком глубокого колодца, и попросту предпочитали читать Рабле), любовная лирика Пабло Неруды и его
