Богородице, хочу спросить: не припомните ли вы каких-либо грехов, забытых или утаенных, или злобы на ближнего и прочих?
Сергей глубоко задумался, отчего возникла долгая пауза.
– Вам трудно говорить? – участливо поинтересовался «отец Петр».
– Да, трудно. Я грешен, но грех мой не в злобе или преступлении, а во мне самом.
– Облегчите душу, ибо я выслушаю от вас все.
– Всю жизнь я занимался созданием красоты, но с детских лет ко мне приставлен был спутник – мой Демон, который постоянно зачеркивал и портил всю мою работу. Я с ним боролся и борюсь до сих пор, но силы явно не равны.
– Так или иначе, но во всех нас сидит демон. И одолеть его можно, только идя к Господу Богу с открытым сердцем.
– Однако это еще не все, отец Петр. Есть и гораздо больший грех.
– Скажите мне о нем.
– Благодаря предсказанию гадалки я всегда знал, что умру насильственной смертью молодым через жену свою. И вот этот час пробил, но я не готов к суду Божьему, и меня безудержно страшит смерть…
– Крепитесь, сын мой. – И тут Донцов, делая вид, что хочет пожать руку Сергея, незаметно сунул ему записку. – Но почему вы считаете себя не готовым к суду нашего всемилостивейшего Небесного Владыки?
И вновь Сергей ответил далеко не сразу, причем пауза была вызвана сразу двумя обстоятельствами. Во-первых, он с удивлением смотрел на «священника», сжимая в руке его записку; во-вторых, сидевшие в зале Наташа и Никита начали шептаться, что вновь пробудило его ревность. Наконец, когда дальнейшее молчание стало невозможным, Сергей заговорил, но заговорил не как смиренный умирающий, а совсем иным тоном и произнося совсем иные слова…
– Да потому, отец Петр, что я влюблен и не желаю мириться с волею судьбы! Мне нужна сатисфакция! Да я своему обидчику голову разнесу!
– Это еще что такое? – вскакивая со своего места, завопил режиссер. – Что еще за отсебятина?! В пьесе идет совсем другой текст!
Не отвечая, Сергей поднялся с дивана, а его цепи с грохотом и лязгом обрушились на сцену.
– Александр Сергеевич, репетиция еще не закончена!
– Извините, но сегодня я просто не в состоянии…
– Что за чушь! Вы – профессиональный актер или жалкий любитель?
– Считайте, как вам угодно! – огрызнулся Сергей, лихорадочно одеваясь.
– Да ведь завтра премьера! – В голосе Воронцова послышался нескрываемый ужас.
– Ничего страшного, на премьеру я приду и отыграю, как надо! И вообще, уважаемый господин режиссер, у меня имеется свое видение игры предсмертных часов Пушкина!
– Объяснитесь! – с такой же вызывающей интонацией крикнул Воронцов.
– Пожалуйста! Вы считаете, что после дуэли в Пушкине умер безрассудный ревнивец, действовавший под влиянием страсти и так далее. Я же уверен, что в его последние часы Пушкина не отпускали воспоминания, связанные с предательством жены, которое и привело его к Черной речке. Я просто вижу, как он лежит терзаемый болью от ранения и вспоминает, к примеру, тот ноябрьский день, когда он получил пасквиль и когда его грызла не менее жгучая боль, но только душевная. Пушкин позвал к себе жену, – здесь Сергей кинул исступленный взгляд в сторону Наташи, словно рассказывал не о событиях давно минувших дней, но о том, что произошло совсем недавно, затем снова набросился на Воронцова, – и потребовал объяснений! И здесь она была вынуждена рассказать, что скрыла от него встречу в доме Полетики, якобы опасаясь его гнева и непредсказуемых действий. Когда Пушкин узнал о тайной встрече жены с Дантесом, он, естественно, пришел в бешенство! И поверьте мне, тогда она получила не только «дуру», но кое-что и покруче! И поделом ей! Я бы вообще неизвестно что сделал в такой миг! А когда Пушкин понял, что этот заграничный селадон небезразличен Гончаровой, зачем-то показавшей ему записки Дантеса, которые она бережно хранила в ларце, то наше «солнце» так орало на всю Мойку, что даже дворники офигели от его матюгов! И вот именно поэтому я собираюсь играть не инфантильного убогого, опустившего лапки от страха перед смертью, а по-настоящему ревнивого мужика, действовавшего под влиянием страсти и ненависти!
Не дожидаясь ответа со стороны слегка ошарашенного режиссера, Сергей развернулся и пошел прочь.
– Сергей, подожди! – окликнула его Наташа.
– Если хочешь, пойдем вместе со мной прямо сейчас! – И он остановился, глядя на нее со сцены.
– Старик, угомонись, – поддержал ее Никита, – не срывай репетицию.
– А с вами, господин Дантес-Барский, у меня будет отдельный разговор, но уже после премьеры, – с угрозой в голосе ответил «Пушкин», после чего вновь обратился к Наташе: – Так ты идешь?
Она послушно кивнула и встала. Обрадованный Сергей тут же соскочил со сцены, подхватил лежавшую на кресле дубленку и помог девушке одеться. В гробовой тишине, стараясь не смотреть на окружающих, они оба покинули зал.
– Лишь самые недальновидные люди, уходя, громко хлопают дверью, – единственное, что пришло в голову режиссеру, переживавшему упоительные минуты торжества. Все шло по его плану…
Однако после этого произошло нечто совсем из ряда вон выходящее! Священник-Донцов принялся читать отходную молитву, причем делал это таким тоном, что у слушавших его актеров буквально мороз пробежал по коже.
– Благословен Бог наш Владыко! Господи Вседержителю, Отче Господа нашего Иисуса Христа, Иже всем человеком хотяй спастися и в разум истины приити, не хотяй смерти грешному, но обращения и живота; молимся и милимся Ти деем, душу раба Твоего Александра от всякия узы разреши и от всякия клятвы свободи, остави прегрешения ему, яже от юности, ведомая и неведомая, в деле и слове, и чисто исповеданная, или забвением, или студом утаеная. Ты бо Един еси разрешаяй связанныя и исправляяй сокрушенныя, надежда неначаемым, могий оставляти грехи всякому человеку, на Тя упование имущему. Ей, человеколюбивый Господи, повели, да отпустится от уз плотских и греховных, и приими в мир душу раба Твоего Александра, и покой ю в вечных обителех со святыми Твоими, благодатию Единороднаго Сына Твоего, Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, с Нимже благословен еси, с Пресвятым и Благим, и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь!
– А вы просто монстр, отец Петр, – после небольшой паузы, довольно улыбаясь, заявил Воронцов.
– Да и вы тоже, Алексей Владимирович! – неожиданно добавил Никита.
– В каком смысле? – не понял режиссер. – Объяснитесь, Жорж!
– Если эта пьеса написана вами, то стоило ли включать в нее сцену причащения Пушкина? Существует ведь такая вещь, как тайна исповеди!
– Верно, существует, – кивнул Воронцов, – однако вы многого не поняли в том человеке, которого вам еще предстоит убить, мой милый Жорж.
– Чего я не понял? – обиженно спросил Никита.
– Да хотя бы того, что Пушкин прекрасно сознавал свою гениальность и хотел, чтобы о нем знали абсолютно все, даже его исповедь!
– А вот я согласна с нашим Дантесом, – вмешалась в разговор княгиня Долгорукая, то есть Марина. – Есть такие вещи в жизни Пушкина, о которых стоит умолчать хотя бы из этических соображений.
– О, жалкие людишки и паршивые актеришки! – как-то истерично-весело возопил режиссер, вздымая руки к потолку. – Этика их, видите ли, волнует! Да мне плевать на этику, как, кстати говоря, было плевать и самому Пушкину! Вы считаете его народным поэтом, писавшим для толпы? Кукиш с маслом! Он всегда четко и решительно проводил границу между собой и толпою, жаждущей от поэта, чтобы он говорил на ее языке, опускаясь до уровня ее примитивного понимания.
Здесь Воронцов на мгновение опустил глаза в пол, после резко поднял их в потолок и громко продекламировал:
Подите прочь – какое дело
Поэту мирному до вас!…
