— К сожалению…
— К сожалению — да? Или, к сожалению — нет?
— Не в этом дело.
— Ясно. И документов у тебя тоже нет с собой, конечно же.
— Натюрлих.
— Давай быстро и в двух словах.
— Ну… Лазарик позвонил пару часов назад, помираю, дескать, и трубку повесил. Я — к нему. Он лежит весь в кровище и не дышит. Я, натурально, «скорую» вызвал, ментов, так, мол, и так. Все вместе и приехали. А он, гад, лежит носом в подушку, по пояс голый, и то ли живой, то ли нет… Ну, труп трупом. Врачи к нему — пульс на шее щупать, а он ни с того ни с сего вдруг: «Какого хера?..» И доктору — в дюндель, тот еле увернулся. Ну, тут менты врачей в сторонку — дескать, кто это, мол, вас так и почему в комнате разгром? И это кто такой? Вы его знаете? А сами в меня пальцем тычут. Короче, его на «скорой» увезли, а меня сюда. «Зачем, — говорят, — ты его убить хотел?» Я им: «Так я же сам всех вас и вызвал!» А они: «Конечно. Ты же у нас самый умный…» А? Представляешь?..
— Представляю. А откуда Лазарского увезли?
— Так с Черной речки же. Со старой квартиры.
— А как он вообще в Питере оказался?
— Подшиваться приехал. Петя, мне говорить долго нельзя, я же прямо из камеры по трубке, еще застукают. Ты его через справочное «скорой» найди и приволоки сюда. А то я не знаю, во сколько у них здесь смена караула, меня же еще ночью привезли. Утром новая смена заступит, меня оформят и… это самое…
— Ладно, все. Жди. Да, а где ты, в самом-то деле?
Гурский назвал номер отделения милиции и отключил телефон.
Глава 3
Лежащий до этого момента неподвижно в дальнем углу нар обитатель камеры, которого Адашев-Гурский, исходя из его размеров, принял за ребенка, приподнялся, перебрался поближе и, оказавшись достаточно взрослым мужчиной-лилипутом («маленьким» надо бы его называть, как именует сам себя этот народец), тем не менее совершенно детским голосом сказал:
— А мне бы можно… позвонить? Только я кода Пензы не знаю. А вы не знаете?
— Не знаю, — сказал Гурский.
— А мне и звонить-то некому, — сказал тот, что докуривал сигарету. — Слышь, мелкий, а ты чего — из Пензы?
— Из Пензы.
— А сюда чего приперся?
— Пальтишко хотел купить.
— Купил?
— Опять не успел, — вздохнул маленький.
— Бедолага… Братан, дал бы еще закурить, а?
Александр протянул пачку.
— Спасибо, братан. Ты это правильно, ты так на том и стой: я не я и хата не моя. А то им, знаешь… им только слово скажи, навесят столько, что… У тебя ходка первая?
— Ну… вроде да.
— Еще ничего. На крайняк — непредумышленное, пятерик от силы. А если этот твой терпила выживет, то всяко химия, жить можно. Как себя поставишь, конечно. А на хате до суда матом не ругайся. Тюрьма этого не любит.
— Да не трогал я его.
— А я и говорю — на том и стой. Не трогал — и шабаш. Пусть сами маракуют. Им только слово скажи. Вообще молчи, понял? Если сможешь, конечно. Пусть сами доказывают. Презумпция невиновности, слыхал?
— Слыхал.
— Ну вот. А я… трояк отмотал, ну, по бакланке, не скрываю, двести шестая голи-мая, ну там, с нанесением тяжких телесных, и все такое, трояк — это еще ничего, могли бы и больше. Ну, отмотал, откинулся, ну, думаю, — все, больше на кичу не пойду. Нахлебался, хватит. А чего? Вышел, к мамке прописали, все честь честью, но работать-то где? Мыкался, мыкался, да еще я ж под надзором. Ну на сплошном нервяке. И вот, прикидываешь, с бабой познакомился, ага, в кабаке, ну я-то на голяке, понятно, но друзья-то остались, хоть тоже, знаешь, друзья… Я как вышел — то к одному, то к другому, вроде стоят неплохо, у одного — одно, у другого — третье, а чтобы меня в дело взять — извини, пойдем лучше водки шарахнем по сотке, пока время есть… Ну вот. А тут — она халдейка, то-се, засиделись мы, закрытие уже, ну, выходим из кабака, я ей и говорю: «А что же это ты красивая такая — и не провожает тебя никто?» А она: «Да я живу далеко, да и двор у нас темный, боятся». А я: «Танки грязи не боятся!» А она: «А дома-то тебя никто не ждет, танкист?» Я говорю: «Если б такая, как ты, ждала, я б вообще из дома не выходил». А она: «Ишь ты! А деньги кто бы зарабатывал?» Я говорю: «Да если б…» Ну, короче, слово за слово, хером по столу, проводил я ее домой, заночевал и поселился там в оконцовке. Она разведенка, детей нет, хата упакована, и только мужика ей и не хватает.
И ведь на работу меня устроила, экспедитором, харчи всякие развозить. Бабок дала, меня и взяли, хоть я и судимый. Ну и живем мы с ней, и все вроде как у людей… Дай еще сигаретку, а, браток? Спасибо. Ну вот, а тут, прикидываешь, меня — в командировку на неделю. Я и уехал, надо было по области мясо собрать. В деревнях скот резали по осени, у барыг скопилось, как, почему — не знаю, вроде поздновато, конец ноября, ну мое-то дело десятое, что за мясо, откуда… Ну, понятное дело — тут стакан, там банку, короче, управились мы с водилой дня на два раньше, а сами и не просыхали все это время, и, знаешь, стали у меня мысли всякие дурацкие крутиться: «Как она там? Неужели ни с кем, ну… это самое?»
Ага… Ну, я же на стакане постоянно. В оконцовке возвращаюсь я на два дня раньше, да еще и вечером поздно. Ключи у меня свои, открываю тихонечко и — оба— на! Она в ванной плещется, а за столом мужик без рубашки сидит и водяру хлещет. Ну чо тут думать? Я ему с порога в репу! А она из ванной выскакивает, халат нараспашку, на руках у меня повисла и голосит: «Да ты чего?! А ну прекрати!..» Она на мне висит, а этот — мне в торец! Ну, тут у меня от этого визга, от кровищи да от обиды, ну от всего вообще, все перемкнуло, я, короче, за нож и обоих и положил… Вот так. А это к ней брат из Череповца в гости приехал.
Я-то, когда прочухался, решил было ноги сделать, но, думаю, ведь все равно найдут. Пошел, сам ментов и вызвал. «Вот, — говорю, — был в состоянии аффекта. Делайте что хотите, все равно я на себя руки наложу». А?.. А ведь все водка.
— Да. Водка, она — да.
— А тебе — пятерик максимум, если не химия.
— Ребята, — раздался голос с нар, — что-то мне плохо. Если я умру, передайте матери. Город Пенза, улица Мира, дом шестнадцать, квартира сорок восемь…
— А тут всем плохо. Тут, чтобы кому хорошо было, такого никогда и не было. Угости еще сигареткой, а?
— Держи.
— Ребята, что-то плоховато мне… Если умру, передайте матери, что Виктор, мол, Богатырев… Город Пенза, улица Мира, дом шестнадцать, квартира сорок восемь…
— Ну что за…
— Погоди-ка, — Адашев-Гурский всмотрелся в сумеречную глубину камеры, освещаемой тусклой лампочкой, затянутой металлической сеткой. — Ему вроде и правда плоховато.
«Маленький» лежал на спине, закатив глаза, и на его губах начинала пузыриться пена. Спина стала выгибаться.
— Надо бы врача, что ли…
— Эй, начальник! — забарабанил в железную дверь «танкист». — Тут у нас попытка побега из-под стражи! Эй, в натуре! Пассажир соскакивает!
Он прислушался, приложив на несколько секунд ухо к запертой двери, а потом вновь забарабанил двумя
