в лёд, и в шесть утра «Ермак», обойдя вокруг эскадры, высвободил их и повёл отряд за собой.
Лёд был сплошным, без разводий, кое-где достигая толщины в три метра. Бедному «Ермаку», наибольшая ширина которого составляла двадцать два метра, а линкоров — все двадцать шесть, не удавалось сразу пробить во льдах канал достаточного размера — приходилось повторно обламывать кромку льда.
В рубке только и слышалось:
— Лево на борт!
— Есть лево на борт! Лево на борту!
— Прямо руль!
— Руль прямо!
— Полборта влево!
— Есть полборта влево!
— Сколько на курсе?
— Сто семьдесят пять!
— Так держать!
— Есть так держать!
Шаг за шагом, метр за метром 1-я бригада приближалась к чистой воде Балтики.
Командование линкором «Гангут» принял адмирал Григорович. Генерал Юденич стоял рядом с ним на мостике и с тревогою глядел на бескрайнее, заснеженное поле, сковавшее Финский залив.
— Как думаете, Иван Константинович, — обратился к адмиралу Николай Николаевич, — пробьёмся?
Командир корабля энергично кивнул и пригладил седые усы.
— Страх у меня был на рейде, — сказал он. — Будь большевики поумней да поумелей, нам могла бы помешать и Свеаборгская крепость, и броненосцы. А теперь — всё! Мы уходим.
В половине восьмого вечера четырём огромным кораблям пришлось и вовсе несладко. Ледоколам, впрочем, тоже. Уж очень тяжёлый лёд пошёл. Пришлось «Ермаку» взять «Волынца» в свой кормовой вырез, подтянуть буксиром с кормовой лебёдки вплотную и, работая машинами обоих ледоколов, пробиваться сообща. Так вот, спаренными ледоколами и вывели бригаду в открытое море.
Ни «Волынцу», ни «Ермаку» обратной дороги в Кронштадт не было — большевики «гневно заклеймили» экипажи обоих как «пособников белогвардейцев и империалистов», за что диктатура пролетариата не жаловала. Пришлось ледоколам возвращаться в Гельсингфорс, под крылышко Маннергейма и его белофиннов.
Юденич вышел на продутую палубу, оглядел холодный простор Балтики, прислушался к злому посвисту ветра — и размашисто, по-мужицки, перекрестился.
Глава 20
«ЧЁРТОВА СВАДЬБА»
С Нового года и до самой весны Антонов-Овсеенко усмирял то донцов, то гайдамаков Центральной рады. В конце января Муравьёв взял приступом Киев, употребив отравляющие газы, и перестрелял тыщи две народу.[169] Взял с киевлян солидную контрибуцию и отправился проделать тот же фокус с Одессой.
Два месяца комиссар по борьбе с контрреволюцией жил на колёсах — то в бронепоезде, то на тачанке, то в авто. И все эти дни его согревала тайная радость — в тюрьме при таганрогском штабе томился, дожидаясь «тёплой встречи», Кирилл Авинов, таки пойманный.
И вот настал тот самый день, взлелеянный в мечтах.
«Штык» проезжал по таганрогским улицам в открытом «Рено», и в животе у него порхали бабочки — что-то сладко сжималось в предвкушении возмездия — и страшного, и сладкого деяния. Воистину, утоление голода, утоление страсти и утоление чувства мести — вот что даёт наивеличайшее удовольствие!
Приехав на место, Антонов вышел из машины, едва сдерживая нетерпение. Штаб располагался в особняке, принадлежавшем то ли графу, то ли архиепископу, — в общем, контре. Эти пузатые колонны, эти белёные львы, стерегущие лестницу… Фу, какое мещанство! Владимир прерывисто вздохнул — всё, довольно ему отвлекаться на пустяки, оттягивая удовольствие, пора получить удовлетворение!
Насвистывая «Тореадор, смелее-е-е в бой!» и нещадно фальшивя, он бодро поднялся в свой кабинет. Проходя мимо мордатого красноармейца, Степана Рябоконя, вытянувшегося при его появлении, «Штык» распорядился:
— Этого «белого», Авинова, из домзака[170] — ко мне.
Мордатый Степан щёлкнул каблуками на старорежимный манер и поспешил исполнить приказ.
Антонов побродил по своему обширному, полупустому кабинету, пахнувшему пылью, подосадовал, что герань в горшке на подоконнике засохла — некому было полить, — и уселся за огромный, монументальный стол.
Пытаясь отвлечься, Владимир задумался. Месяц за месяцем он пользовался безнадзорной, абсолютной властью. Говорят, власть портит, но что-то по нему незаметно… Он остался таким же, каким и был. Власть… Он не одержим ею, как Ульянов или Троцкий, для него власть всего лишь инструмент, средство. Правда, цель как-то затуманилась, поблёкла, стала размытой и какой-то потусторонней, что ли. Социализм, мировая революция… Могут ли быть устремления более высокие, более достойные? Но его ли это цели?.. Тогда нужно понять, чего же хочет он сам — комиссар Антонов.
«Штык» сморщился, снял очки, с силою потёр лицо мягкими, не знавшими мозолей ладонями. Чего, чего… Кого! Вот в чём вся закавыка — он хочет женщину по имени Дарья. В этом смысл его существования, к этому направлена его беспощадная воля, его изощренный ум. Ум… Ах, как же люди обожают славить себя, как гордятся своим разумом, как носятся с титулом «царей природы»! Тоже мне, цари выискались… Рабы природы — вот кто такие человеки. Подневольные животным страстям и позывам плоти, люди руководствуются не умом своим, а прихотью самки. Как он…
Раздались гулкие шаги, топавшие по коридору, обрывавшие мысли Антонова.
Отворилась дверь — и вошёл враг его. Небритый, исхудалый, в рваной рубахе, но взгляд по-прежнему насмешлив. С-сволочь…
Штык поначалу хотел встать и подойти поближе к Авинову, но вовремя передумал — негоже победителю смотреть на потерпевшего поражение снизу вверх. Этот проклятый белогвардеец был куда выше его. И в плечах пошире, и в бёдрах поуже. Вот почему Дашка сходила по нему с ума — «беляк» был по-настоящему красив, причём красотою мужественной, броской. Эти твёрдые черты, чеканный профиль, стальной взгляд…
Почувствовав, как в кровь его вливается ледяная струйка ненависти, Штык мягко улыбнулся —
