личинах Инпу, которого эллины звали Анубисом, обертывали мертвецов бинтами, пропитанными в священных маслах и эссенциях, врезали в мышцы амулеты и выпевали слова благодарения божествам. Пели тарихевты вразнобой, под ногами у них крутились мальчишки-прислужники в масках Хора, а тут еще плакальщицы добавляли вою – они сидели в головах и в ногах каждой мумии, одна с регалиями Изиды на голове, другая – со знаком Нефтиды, и голосили, голосили, голосили…
Один из тарихевтов заметил постороннего, и сорвал с себя маску, открывая возмущенное лицо.
– Вон отсюда! – закричал он. – Кто пропустил смертного в дом?! Вывести его отсюда!
– Утихни! – рявкнул Зухос, и тарихевт сомлел – его плечи опустились, голова поникла, а лицо обессмыслилось. – Отойдем, поговорить надо…
Тарихевт послушно отошел. Выбрав более-менее тихое местечко в первом зале, Зухос сказал:
– Мне нужно золото! Покажи, где ваша кладовая!
– Какая? – сонно спросил тарихевт.
– Та, где вы храните золото!
– У нас нет золота…
– Дай серебром!
– Вчера у нас еще лежало серебро, таланта два, но сегодня утром жрецы из Ипет-Сут забрали его…
Зухос взбеленился. Оглядевшись, он поманил парасхитов, и указал на тарихевта:
– Разделайте этого!
Парасхиты, послушные его воле, поволокли тарихевта на вскрытие. Тот не сопротивлялся, безучастно моргая и пуская слюну. Его положили на каменную столешницу и, вознеся молитву, приступили к делу. Тарихевт захрипел, забился под ножом, вскрывавшим живот, кровь обильно полилась, забрызгивая парасхитов, но те лишь утирались и продолжали кромсать живое тело. Когда коренастый парасхит с обширной лысиной по темечку, загнусавил гимн Нефтиде и взялся перекусывать ребра, несчастный тарихевт вздрогнул последний раз. И умер.
– Привет Осирису! – криво усмехнулся Зухос, повернулся и вышел.
Во дворе его дожидался верный Торнай и прочие слуги, казавшиеся ожившими мумиями. Столько же эмоций на лицах, да и лица такие же неподвижные, как у тех, кого оплакивали в доме бальзамировщиков.
– За мной!
Куда тут еще податься? В Дом Сети? А толку?
Зухос подумал-подумал и направился к Нилу. Злоба клокотала в нем, но выхода он ей не давал – время не пришло. Перейдя по крепкому настилу моста, удерживаемому на плаву корпусами барок, на остров, Зухос свернул с дороги, пересек дубовую рощу, посвященную Амону, и вышел на берег, открытый к Уасету.
Шел месяц атис, и вода в Ниле достигла самой высокой отметки. Река текла бурая, на гладкой ее поверхности закручивались водовороты, проплывали шапки грязной пены, ветки… Зухос встрепенулся – мимо пролетел длинноклювый ибис, белый, с черной головкой и хвостом. К счастью!
– В город! – приказал он и пошел ко второму мосту.
Течение было сильным, и мост выгибало дугой, но фиванцы не обращали на такие мелочи никакого внимания – шли себе и шли. На западный берег с дарами покойным, на восточный – с пустыми руками, но с покоем в душе. По реке плыло множество судов – иму, сехери, барит, даже боевая трирема прошла под высокой аркой моста, опертой на пару барок, поставленных на мертвый якорь. А те, у кого не было своих посудин, плавали на плотах – по вздувшейся реке и прямо по залитым водой полям, обходя ненадежные дороги-дамбы, подмытые волнами.
Зухос проводил глазами изящную ладью в форме лебедя с резной человеческой головой. Ладья была до бортов нагружена снедью – кормчий правил, а торгаш на носу распродавал фрукты, овощи, сыр, лепешки, вино. Прогулочные иму то и дело подплывали к нему и отоваривались.
Провизию волокли и по берегу – гнали целые стада бычков-двухлеток и телят, вели газелей и антилопориксов, несли плетеные клетки с гусями, журавлями и утками, корзины с фруктами, носилки с сырами и грудами дымящихся, свежайших лепешек. Скотину забивали тут же, на берегу, шустро разделывали на порционные куски и передавали поварам, копошившимся у открытых очагов, под навесами на тонких колоннах.
А народ, толпами валивший по набережным, гулял. Пил, закусывал, орал, пел, молился и опять тянулся к кувшинчику с темным абидосским. Голые музыкантши трясли систрами – изогнутыми бронзовыми полосами, в которых закреплялись стержни, издававшие звон. Наверху, на закруглениях, систры несли изображения кошек с человеческими лицами, а ниже стержней – сразу два лика, Изиды и Нефтиды. Их подруги выдавали трели из двойных флейт, терзали струны арф и кифар, египетских мандолин с колокольчиками и лир, били в бубныкиклы. Римляне жадно оглядывали нагих оркестранток, а египтяне будто и не замечали их. Это было в обычае: музыку всегда исполняли в чем мать родила.
Ливийцы, не переставая, словно войдя в транс, колотили в тамбурины, дико гикая и подскакивая. Негры с перьями в волосах хлопали в ладоши и распевали походные песни. Обнаженные до пояса танцовщицы плясали, то ведя хороводы, то разрывая круг, и вертясь волчками, раздувая пышные юбки.
Хор жрецов пел:
– «Хвала тебе, возносящийся над горизонтом и обегающий небо! Чудесный путь твой – залог благополучия тех, на чей лик падут твои лучи… Великий путник бесконечного пространства, над которым нет господина и для которого сотни миллионов лет – одно мгновенье… О светоч, восходящий на горизонте, великий своей лучезарностью, – ты сам творишь свои формы и, никем не рожденный, сам рождаешь себя!»
Тут навстречу первому хору выступил второй и затянул высокими голосами:
– «Ты тот, кто сотворил небо и землю и населил их живыми существами! Ты тот, кто создал воду и
