схватке разных философий, разных вер, разных цивилизаций. И Лю Ху, и Го Шу, и И Ван просто обожали спорить друг с другом, но вот на Искандера они нападали втроем, дружно, однако одолеть не могли, ибо слишком далеко расходились Запад и Восток. Сергий прислушался и разобрал, как Го Шу расхваливает великих императоров Поднебесной, а Тиндарид громит его, напоминая, как «совершенномудрый» Цинь Ши Хуань-ди, объединивший впервые земли ханьцев, повелел сжечь все книги, дабы не плодить инакомыслия в пору торжествующего единства. И это было еще далеко не самое большое из его зверств.
– Драгоценный Го Шу, – громко сказал Лобанов, – вы пару лет прожили в землях римлян. А где вы бывали, кроме Афин?
– Мы наезжали в Александрию, – проскрипел Лю Ху, – и даже наведывались в Рим.
– Замечательно! А могли и не выезжать из Афин – именно там легче всего понять и принять главное различие между нами и вами, между Западом и Востоком. Вы мыслите так: людские жизни – песок, дела их – гранит. На Востоке – что в Поднебесной, что в Парфии или Индии, – не придают ровно никакого значения отдельной человеческой личности, если только личность эта не носит корону…
– Вы предельно загрубили и упростили учение Кун Цю, – строго сказал Лю Ху.
– …А эллины давным-давно выдвинули основополагающую идею для Запада, – упрямо продолжал Сергий. – «Человек – мера всех вещей!»
– Какие эллины? – горестно усмехнулся Искандер. – Не считая самого Протагора, таких человеколюбов с десяток наберется, да и сам Протагор полагал равными только свободных, рабы были не в счет. А вот как раз Лао-Цзы проповедовал абсолютный эгоцентризм и полную независимость от социального положения. А буддизм? Что И Вану какие-то чины? И, по-моему, Запад до появления Иисуса не особо «грешил» почтением к личности. Впрочем, учение Христа так и осталось учением, применить его на практике люди как-то не удосужились…
– Это все философия, – не сдавался принцип-кентурион, – а я вам про реальную жизнь толкую. Вспомните свои города, драгоценные мои, – обратился он к ханьцам. – Хоть одна статуя украшает их? Я не имею в виду изваяния драконов. Вы гуляли по Агоре и видели, сколько там бесценных скульптур, прославляющих героев, атлетов, да просто красивых женщин. На Востоке такого нет! Даже индийцы, украсившие свои храмы вереницами грудастых апсар, высекали из камня не прекрасных женщин, а некий идеал, божественный стандарт, типовую красоту, размноженную в сотнях скульптур-близнецов.
Римские и эллинские художники рисуют людей на картинах, высекают их тела в мраморе. А какие в Риме самые прекрасные и богатые здания?
– Императорские дворцы? – подсказал И Ван неуверенно.
– Он один, этот дворец. А вот терм много – это наши бани, они поразительно роскошны, а ведь служат всем, даже нищим, даже рабам! Термы, конечно, платное заведение, но помывка стоит всего один квадрант. Вникаете? Все это происходит потому, что главный принцип западной жизни – гуманность, то есть человечность.
– А Маммертинская тюрьма, – подхватил Эдик, – это просто гимн Человеку! Особенно общая камера Туллианум, где всегда душно и темно… Все во имя человека, все для блага человека!
– Не ехидничай, Эдикус. Я же не говорил о человеколюбии! Спору нет, когда вдоль дороги смердит трупами, распятыми на крестах, мысли о торжестве гуманности как-то не посещают ум. Но идея-то остается! Но принцип-то продолжает быть! И заметьте – нигде на Востоке никогда не существовало демократии.
Только самодержавие, только деспотия! А вот эллинские полисы жили в народоправстве, иногда, правда, попадая под власть тиранов, но и свергая их. А Рим веками являлся республикой. Да, ныне нами правит принцепс, но по-прежнему заседает сенат, а простой народ избирает высших чиновников. Возможно ли такое на Востоке? Однозначно, нет. А если углубиться в тему, вы просто поразитесь несоответствию не только обычаев, но и норм. И у вас, и у нас есть рабы. Однако наши вольноотпущенники – это самые богатые люди империи. Бывшие рабы – богачи! У нас простой легионер может дослужиться до больших чинов и даже выйти в консулы. Дорога наверх открыта для каждого, разве что не все обладают равными возможностями одолеть ее…
– Запад есть Запад, Восток есть Восток, – назидательно продекламировал Искандер, – и вместе им не сойтись.
«Триада» промолчала, а Эдик радостно прошептал:
– Один – ноль в нашу пользу!
Рано утром отряд двинулся в путь, огибая соляные болота Дашт-Кавир. Зимой их так разбавили дожди, что образовались настоящие озера. Летом они пересохнут окончательно.
Соль в почве сделала пустыню воистину безжизненной – на всём пути Сергий заметил всего лишь пару чахлых стволов саксаула, несколько пучков травы, а зверья не было вовсе. Соль для животного – лакомство, но лишь после сытного первого и второго, а не вместо них.
Выбравшись на Южную дорогу, путники проделали пару парасангов до ближайшего селения, обнесенного невысокой глинобитной стеной. Из осторожных расспросов стало ясно, что банда Орода тут уже проезжала.
Сергий сотоварищи дали коням вволю попастись, затарились едой, кормом и водой и снова ушли в пустыню.
Жара выжимала из организма все соки, кровь густела, пот, катясь со лба, чертил дорожки в пыли, покрывавшей лицо, и превращал ее в хрупкую корочку, кожа под которой зудела.
К ночи похолодало, и никто не смог согреться до самого утра – кутаешься в эту кошму, и все без толку – то в плечи дует, то ногам зябко. А вот еще одна колесница что-то не попалась…
Ближе к полудню следующего дня кавалькада вернулась на дорогу. Навстречу, со стороны Гекатомпила, ехал древний старичок на ослике. Искандер его порасспрашивал, и выяснил, что парфян они обогнали.
– Наверное, Ород решил устроить нам засаду по дороге, – вывел Тиндарид.
– Предлагаю сделать то же самое, – спокойно сказал Сергий. – Хватит нам бегать, пора и огрызнуться как следует.
– Поддерживаю и одобряю, – вскинул руку Эдик.
Лю Ху согласно покивал, а И Ван нахмурился:
– Мы – с ними?
– Неправильно мыслишь, Ваня, – снисходительно обратился к буддисту Гефестай. – Не мы с ними, а мы – их! Понял?
– Тридцать девять мечей! – напомнил И Ван.
– Да хоть сто тридцать девять! – отмахнулся сын Ярная. – Подумаешь… Я, бывало, принимал бой один против десяти, и ничего. И даков бил, и германцев, и сарматов! Надо будет, и парфян положу – столько, сколько надо, чтобы они отстали и преисполнились почтения…
– Удивительные вы мастера, – хитро прищурился Лю Ху. – Если бы я не знал, что вы циркачи, то принял бы за воинов.
– Жизнь такая, Лёха, – объяснил Эдик. – Кого хошь заставит за меч хвататься. Пожить-то охота любому, и мы тоже не прочь…
Лю Ху усмехнулся и спросил Лобанова:
– И где же драгоценный предводитель собирается встретить врага?
Сергий оглядел склон горы, заросший дубом. Подъем был крут, и дубраву частенько прореживали заросли кустов, а то и вовсе каменистые осыпи сползали по круче.
– Ищем пологий склон, – сказал Лобанов, – или ущелье, чтобы подняться по нему вверх и уйти в горы.
– Ищем! – согласились его спутники, даже унылый И Ван качнул бритой головой.
Подходящее место нашли на втором часе пути – склон, заросший дубом и тополем, плавно скатывался к дороге и продолжался за нею грядой холмов. Посередине скат горы продавливался неглубокой промоиной, выше загибающей края покруче и переходящей в ущелье.
– Здесь!
Кони сперва зафыркали, не желая топать вверх, но потом смирились. На неширокой терраске преторианцы задержались – отсюда открывался неплохой обзор. Времени на то, чтобы обстрелять парфян, будет отпущено мало, но кое-что успеть можно. Луки были у всех, но к хорошим стрелкам можно было отнести лишь пятерых. Остальным доставалась роль массовки.
