жар.
Падение Гондолина тоже стало результатом грубой неосмотрительности. Туор, сын Гуора, взявший в жены дочь Властителя Тургона и толкнувший тем самым Маэглина на предательство, прибывает в Гондолин с доброй помощью морского бога Ульмо. Он тотчас же предупреждает Тургона, что «проклятие Мандоса того и гляди свершится и что все творения нолдор будут уничтожены».
Тургона предупреждали в этом и прежде — он отлично помнит слова, похожие на то, что сказано в «Бхагавад–гите»:
«Не прикипай к творениям рук своих, ни к прихотям сердца своего, а помни, что истинная надежда нолдор витает в западной стороне и что явится она из–за моря».
Но, увы, к его несчастью и на беду Гондолина, «гордыня обуяла сердце его, Гондолин чудился ему столь же прекрасным, как Эльвен–Тирион. а особым предметом гордости его были неприступные валы Гондолина с потайными укрытиями, и ни один Вала не мог убедить его, что это не так».
Таким образом, гондолинцы верят, что крепость их — неприступная твердыня и проникнуть в нее не сможет ни одна живая душа. Но перед изменой Маэглина не устоять твердыне — Гондолин будет вскоре осажден и разрушен.
И вот тут–то «Сильмариллион» превращается в настоящую эпопею ужаса: поочередные поражения нолдор, гибель Дориата и Гондолина, измены, безрассудная клятва Феанора — все это будто знаменует торжество зла.
Напомним, что эльдар оказались во власти зла после того, как Феанор с сыновьями дали страшную клятву «никогда не чинить худа Морготу, а напротив, помогать ему всеми силами».
Феанор восстает против Валар, к которым принадлежит злейший его враг Моргот. Но, как порой бывает, он ненавидит не само зло, а того, кто ему потворствует. Подобное отношение — а оно в определенной мере сродни преклонению перед фашизмом (в той самой мере, в какой фашизм можно считать революционной волей, нацеленной на установление абсолютного порядка), — как раз и проявляется в клятве, которую он дает вместе с сыновьями:
«И поклялись они преследовать местью своею до самых пределов мира всякого Валу, демона, эльфа и человека, равно как всякое еще только нарождающееся существо и любое созданье, плохое или хорошее, что грядет в мир, ежели завладеет оно хотя бы одним Сильмариллом».
Хуже того:
«от клятвы такой никто не в силах освободиться, ибо она неизменно тяготеет и над тем, кто верен ей, и над тем, кто попытается ее нарушить».
Вот почему оставшиеся в живых сыновья Феанора готовы сражаться с кем угодно, хоть с самими Валар.
Однако все имеет свой конец — даже сумеречньгй мир «Сильмариллиона», к счастью, обречен на гибель, и аккурат в то самое время, когда Морготу мнится, будто он достиг абсолютной победы.
«Он думал, что навеки разделил нолдор и сильных Западного мира и что Валар в своем Благословенном краю позабыли, что творится за внешними его пределами, где он крепил свое могущество, ибо для того, кто не ведает жалости, милосердие кажется странным, немыслимым».
Однако Моргот просчитался: его бессчетные полчища будут разгромлены воспрявшими духом и силами Валар. И как тут снова не вспомнить Гитлера, предводительствовавшего из неприступного логова своими безжалостными вояками; как не вспомнить того самого Гитлера, которому было невдомек, что сражаться можно не только ради того, чтобы грабить и убивать. Но, как бы то ни было, зло невозможно искоренить полностью: остается Саурон, советчик одержимых нуменорских правителей, вознамерившихся сокрушить Валар на море, которые вскоре разобьют их в пух и прах. Опустошенное же Нуменорское королевство очень напоминает Атлантиду, и Толкиен этого даже не скрывает
«Изгои же, стоя на морском берегу и время от времени обращая взоры свои на Запад, вспоминали Мар–ну–Фалмар, сокрытую под волнами, и канувшую в пучину Аккалебет, или Атланта, как называли ее по– своему эльдар».
Между тем видения сумерек преследуют Толкиена, несмотря на то, что пали и великие, и проклятые царства.
По его убеждению, мир устал, и люди пали жертвами этой усталости, предвестницы смерти, чем они и будут оправдывать самые бездумные свои деяния.
Однако истинная сущность сумерек в другом: настоящие сумерки грозят поглотить мир Толкиена целиком. Это — сумерки воображения, фантазии и сюрреалистических грез: они–то, кстати сказать, и ввергают нас в бездну отчаяния — мнимого и вместе с тем остро ощутимого. В самом деле, «те, кто подались еще дальше, обошли землю кругом и вернулись туда, откуда ушли, и сокрушенно молвили: вот, все дороги сошлись».
И тут Толкиен делает странное, неожиданное замечание: «мир стал круглым».
Став же таковым, он лишился чарующей красоты бесконечности и лишил страждущих мечты о дальних странствиях. И то верно:
«мудрейшие люди говорили, будто существует прямой путь, и откроется он лишь тем, кому суждено найти его… хотя мир и выгнулся дугой, древняя западная дорога, памятная стезя, тянется прямо, как стрела, — точно незримый гигантский мост, переброшенный через опоенное ветрами и светом поднебесье… Ведет она к Тол Эрессеа, Одинокому острову, а может, и к Валинору, где покуда еще жили Валар, наблюдавшие за превратностями судеб мировой истории».
Искренне полагая, что читатели верят в его Историю мира, In illo tempore, то есть еще тех времен, Толкиен прибавляет, что в мире стали рождаться легенды о мореходах и просто людях, пропавших на море, которым якобы посчастливилось отыскать прямой путь — сокровенную стезю дальних странствий — и, пройдя по нему, созерцать Белую гору, «изумительную и грозную», перед тем как умереть.
Однако это еще не последний конец мира Толкиена, сумевшего мастерски попменить наш мир своим, использовав для этого все основные элементы, составляющие нордические и христианские традиции. Настоящий конец «Сильмариллиона» наступает много позднее — по завершении эпопеи «Властелина Колец», когда происходит вот что:
«Уплывали за море Элронд и Галадриэль, ибо кончилась Третья Эпоха и с нею могущество древних Колец, стихли песни, иссякли сказания трех тысячелетий. Внешние эльфы покидали Средиземье…»
Эти строки возвращают нас в те времена, когда многие думали, будто земля совсем не круглая и что существует на ней немало других путей — сокровенных, открытых для отважных мореходов вроде кельта Майль–Дуна, обращенного христианской традицией в святого Брендана. Строки эти подводят своеобразный итог великой дилогии Толкиена. В «Сильмариллионе» Толкиен создал Предначальный Мир, существовавший, другими словами, до Адама, поскольку его герои еще не познали первородного греха. К тому же они совершеннее людей, переходящих на сторону Моргота и Саурона. И мир этот исчез, подобно легендарной древнегреческой Атлантиде и мифическому кельтскому Сиду, подобно Садам Гесперид и Гиперборее — центру Первозданной традиции, по Генону, о которой до наших дней дошли лишь смутные воспоминания, доступные пониманию разве что блаженных. Пожалуй, только для таких вот «блаженных» читателей Толкиена и открыт прямой путь в Поднебесное Царство.
Итак, мы остановились на том, что на мир «Сильмариллиона» опускаются сумерки. И теперь нам остается наблюдать, как сумеречная тьма подступает к миру «Властелина Колец» — эпопеи куда мене эзотерической, замысловатой и перенасыщенной всевозможными перипетиями по сравнению с «Сильмариллионом»; но и здесь до поры до времени сохраняются дивные оазисы — сокровенные острова, через которые пролегает многотрудный путь собратьев по Кольцу и где, вопреки своему желанию, они никогда не задерживаются надолго.
Уже в самом начале «Властелина Колец» мы узнаем, что «теперь эльфы… покидали Средиземье: у них была своя судьба».
Эльфы передают эстафету другим героям — тем же магам и хоббитам; им–то отныне и предстоит бросить вызов черному колдуну Саурону. Повстречавшись как–то с эльфом Гаральдом, хоббиты узнают, что им угрожает серьезная опасность, и понимают, что таинственные преследователи, идущие за ними по пятам, не отступятся, пока их не схватят. Среди прочего Гаральд сообщает хоббитам, что их Хоббитания — оплот не самый надежный, поскольку, «вы же не сами по себе живете, а если и отгородились от мира, то мир–то от вас не отгораживался».
