Вам действительно везет, Меженин.
— В лапотках, в лапотках я родился, товарищ лейтенант, не на городских коврах воспитывался!
— Лапотки — это похвально. Что ж, попробуем еще раз, как без лапотков повезет, — вдруг упрямо проговорил Княжко. — Только учтите — без темной. Сдавайте карту, сержант.
— Вы обратили внимание на библиотеку? — вроде бы некстати спросила Галя, отрывая неулыбающиеся глаза от книги. — Кто, интересно, здесь жил? Куда они убежали? Наверно, сидели за столом по вечерам под этой лампой мужчины в колпаках, женщины в халатах, читали эти старинные книги. Никак не могу представить, что они думали о войне, о Гитлере, о нас, русских… И бросили все — убежали.
— Совершенно пустой дом, — подтвердил Никитин.
— Пустой… — Она обвела взглядом купол запыленного абажура, просвеченного керосиновой лампой, картины в толстых рамах по стенам, кожаные потертые кресла, задернутые на окнах красные бархатные шторы, камин с бронзовыми миниатюрными фигурками нагих женщин, сказала:
— И даже остались древние весталки, покровительницы домашнего очага. Помните, Никитин? Я их запомнила по школе, когда изучали историю Рима. Вам не бывает, Никитин, почему-то грустно в покинутом чужом доме? Грустно и странно.
— А чего грустно? Нормально! — успокоил Меженин и дунул на карту, колдовски щелкнул ею себя по носу. — Вот и вразрез пошло. Тройка!.. Фу-фу, намечается, едрена-матрена!..
— Весталок я плохо помню, — ответил Никитин и, слушая ее медленный глубокий голос, подумал, что она говорила это не ему, не Гранатурову, не Меженину, а лейтенанту Княжко, что она, вероятно, готова была сидеть вот так в одной комнате с ним, если бы даже он в течение всего вечера ни разу не обратился к ней, — или это только воображалось ему?..
— После войны замуж выйдете, еще такой роскошный уют заведете — закачаешься! — подмигнул Гранатуров. — Хотел бы я к вам тогда заехать, посмотреть на вас.
— Да?
— Не прогнали бы? Одним глазом посмотреть…
— Долго придется ждать. Очень долго, товарищ старший лейтенант.
— Почему долго? У вас и тут, Галочка, поклонников — штабелями. Мизинчиком стоит пошевелить — и к ногам вашим по-пластунски поползут.
Она усмехнулась, рассеянно полистала книгу на коленях.
— Я разборчивая невеста, Гранатуров. Вы никак не можете поверить, что есть и такие ненормальные бабы.
— Ох, Галочка, мужчины тоже под ногами не валяются!
— Я с трудом терплю мужчин. Уж очень они мне надоели за войну.
— Кого же вы любите? Женщин? За женщин замуж не выходят. Запрещено!
— А какое кому дело, кого я люблю и выйду ли я замуж? Боже, как интересно! Вам это очень нужно знать?
— Какая милая пустопорожняя болтовня! — проговорил Княжко, как бы по вялой инерции раскрывая сданные Межениным карты, но губы его властно подсеклись, что бывало заметно в приступе сдерживаемой злости, и он договорил: — Лучше скажите, товарищ комбат, что нового в штабе полка? До медсанбата, по- моему, доходит больше слухов, чем до огневиков.
— Нового? — Гранатуров правой рукой откупорил пивную бутылку, позвенел бокалом о горлышко, чокаясь с бутылкой. — Галочка, за вас! Что нового? Пока полное спокойствие, други мои. Бои на западе. Да еще мелочь и ерунда — какие-то группки разбитых под Берлином частей в лесах кое-где бродят. Как видно, плена, сволочи, побаиваются, а деваться-то фрицам некуда.
— Вот это математический расчет! На два очка обчесали меня! Накатило вам, и вы, выходит, в лапоточках тоже родились? А?
— В тулупе, Меженин, в тулупе, — сухо сказал Княжко. — И, помню, в валенках по коврам ходил.
— Лейтенанту Княжко во всем везет, первый в полку счастливчик! — подхватил, зарокотал Гранатуров, поправляя левую забинтованную кисть на марлевой перевязи, врезавшейся в погон. — Верно, Галочка? Живи он сто лет назад, быть бы ему гусаром. Скатерть белая залита вином… Так поется в песне? И командовал бы он гусарским полком, а не меня замещал.
— Нам пора, товарищ старший лейтенант, — сказала Галя и решительно захлопнула книгу, поставила ее на полку. — Я, как врач, должна напомнить — вы пока на лечебном положении.
— Галочка, золотце! — запротестовал Гранатуров. — В медсанбат? От прекрасного пива к храпунам в палате? Сил моих нет, душу вымотали, перестреляю я их как-нибудь, не выдержу!
— Если нет сил — оставайтесь. Хоть до утра. Сегодня я вам разрешаю. Но у меня дежурство. И пожалуйста… хочу предупредить. Из возраста девочки давно выросла, поэтому прошу — никому не провожать меня.
— Без сомнения, вам пора, — холодно подтвердил Княжко, не взглянув в ее сторону.
— Да вы что? Одна? Ночью? В немецком городе? — Гранатуров с грохотом отодвинул стул, возвысился над столом огромным своим телом. — Я отменяю свое решение, Галочка! Я готов…
— Нет, — сказал Княжко ледяным тоном. — В городе патрули, и опасаться совершенно нечего, товарищ старший лейтенант.
— Разумеется, — кивнула Галя и засмеялась напряженно тихим неприятным смехом…
Никто в батарее толком не знал о тайных взаимоотношениях командира первого взвода лейтенанта Княжко и медсанбатского врача Аксеновой, никто не видел, где, в каких обстоятельствах и когда встречаются они вне батареи, но все сначала догадывались, а позднее убедились, что знакомство это произошло полгода назад уже на границе Пруссии — десять дней Княжко лечился в тылах артполка после того, как открылось у него пулевое ранение в ноге. Он вернулся, по-видимому, раньше срока, похудевший, замкнутый, ходил, еще сильно прихрамывая, и странно было видеть строгую сухость его и сдерживаемое недовольство, когда изредка возле орудий на марше начавшегося наступления притормаживала санитарная машина, отмеченная красным крестом, и медсанбатский врач, тонкобровая, вся хрупко-узенькая, темноглазая, с воронено-черными на белых щеках волосами, видневшимися из-под маленькой пилотки, не улыбаясь, подходила к орудиям первого взвода, некоторое время шла рядом с Княжко, помогающим себе при ходьбе палочкой. Она серьезно задавала ему какие-то вопросы, имеющие, вероятно, отношение к его раненой ноге, а он едва отвечал ей, неприветливый, вежливо-официальный, и казалось тогда: нетерпеливо ждал одного — чтобы она поскорее уехала. И она задерживалась в батарее ненадолго, а потом Княжко ни словом не вспоминал о ее приезде, хмурясь под любопытствующими взглядами солдат, которые, боясь его спокойного гнева, вслух не говорили ничего. Раз Гранатуров, будучи свидетелем этой дорожной встречи, сказал, ревниво и бурно веселясь, в отсутствие Княжко, что по ясной очевидности лейтенант наш неисправимый девственник или баб боится, а миленькая помощница смерти не по адресу ездит, «понапрасну ножки бьет».
— Так вы сами подбейте к ней клинья, бабочка как полагается, все при ней, товарищ старший лейтенант, — подрагивая ресницами, дал многоопытный совет Меженин. — Грех теряться, когда рядом такой экземпляр ходит! Бог не велит. А добро пропадает.
И случилось так, что под крепостью Шпандау Гранатуров попал в медсанбат артполка по довольно легкой контузии — при обстреле привалило землей на НП. Он появился на батарее спустя неделю, громогласно-шумный, еще более расширившийся на тыловых харчах, привез с собой консервы, три бутылки водки, раздобытые у знакомых армейских разведчиков, сразу же собрал в своем блиндаже офицеров батареи и сержантов, устроил «обмытие возвращения блудного сына на родину», жгуче, с загадочной значительностью поводил чернотой зрачков но лицам офицеров, по лицу непьющего Княжко, и, когда Меженин не без подзадоривания попросил его рассказать насчет «чего такого прочего в медсанбатских тылах», Гранатуров как-то по-шальному развесело глянул на офицеров и тотчас, притворно скромничая, забасил:
— Неудобно, братцы, не поверите, скажете — травлю…
— А вы за нервы не тяните, товарищ старший лейтенант! — поторопил Меженин. — Сами в тылу бывали! Небось оторвались?
— Ну так вот, братцы, что произошло, — наконец как бы принужденно решился Гранатуров. — Медсанбат в немецком городочке стоял, тыл, аккуратненько, в палатах электричество, тепло, чистые
