«Илья Петрович? Илья? Каким образом? Как они встретились? Где?»
С улыбкой невинного интереса Виктория посмотрела на отца, он понял, что она ожидала его удивленного или неприязненного выражения, Васильев же только нахмурился, увидев, как через меру неторопливо выбрался из машины Илья в своем коротком пальто, мягкой фетровой шляпе, и забелело худое лицо в тени ее полей.
— Добрый вечер… вернее, доброй ночи, Владимир! — проговорил Илья излишне чеканным серьезным голосом, нисколько не склонный ни к шутке, ни к оправданию… — Признаюсь, не предполагал встретить тебя. Но уж если встретил… прими свою сказочную дочь в целости и сохранности!
— Не слишком ли, Илья, черт возьми! — не сдержался Васильев. — Как прикажешь все это понимать?
Илья снял шляпу, несколько изысканно поклонился Виктории, затем Васильеву, ответил тоном непоколебимой правоты:
— Прошу тебя, поговори с дочерью, она объяснит абсолютно все. Спокойной ночи. Я сегодня нарушил все свои режимы и должен ехать в отель. Сегодня я смертельно устал. Разреши, Владимир, позвонить тебе утром? Я уезжаю послезавтра.
Он влез в такси, захлопнул дверцу с металлическим щелчком, громко отдавшимся в узком проулке, машина тронулась, влажно зашуршала шинами по проталинам, свернула в сторону центра вдоль трамвайной линии.
— Виктория, — начал Васильев сдержанно, зная, что смысла нет высказывать сейчас удивление, досаду или недовольство. — Ты взрослый человек и понимаешь, что делаешь. Мне позвонила мама в мастерскую в половине второго, и мы ждем тебя три часа. Посмотри — без десяти пять…
— Па, ты плохо меня ругаешь, — сказала Виктория и взяла его под руку. Может, ты меня любишь и не умеешь ругать…
Они вошли во двор, и здесь он невольно взглянул вверх, на светящиеся окна на восьмом этаже, где над крышей мелькал посреди дымных фиолетовых туч зеркальный месяц и высоко переплескивалось близкое море марта. Сверху несло в лицо теплой сыростью, мелкими каплями, пахнущими намокшей корой осины весенним запахом ночи. Виктория перехватила внимание отца на окнах, задумчиво наморщила переносицу и мягко извлекла невесомую кисть из-под его руки.
— Па, — сказала она просящим голосом, — давай покурим и погуляем вместе немного. Я не хочу домой… Я хочу с тобой поговорить. Ты согласен, па?
Он кивнул, готовый согласиться на все и вместе испугавшись ее доверительного тона, ее искренности.
— Только позвони маме. И скажи, что все в порядке и мы с тобой около дома. Пошли к автомату. У тебя есть две копейки?
В автоматной будке она покопалась в сумочке, доставая монету, и когда заговорила с Марией, он подумал, что вот сейчас наконец ослабло в душе что-то натянутое до предела, и состояние, близкое облегчению, коснулось его в эту секунду.
«Надолго ли?» — подумал он, увидев, что она закуривала, выйдя из будочки, не стесняясь его. — Но как… почему она приехала с Ильей?»
— Па, я знаю, тебе неприятно, когда я курю, — заговорила она своим гибким голосом и взглянула с озорной нежностью, снова просунула кисть ему под руку. — Но ты меня любишь и простишь. Тем более отучиваться поздно…
Они миновали двор и пошли по обочине бульвара, сквозного, скребущего на ветру ветвями в пустынном уличном коридоре.
— Пожалуй, дочь, от моего прощения или непрощения уже почти ничего не зависит, — сказал притворно-спокойно Васильев. — В твои годы я командовал батареей и в чем-то был самостоятельным парнем. Может, я ошибаюсь, но, по-моему, ты стала тоже принимать самостоятельные решения… не советуясь ни с матерью, ни со мной.
— Откуда ты знаешь, папа?
— Что?
— Что я приняла самостоятельное решение.
Легким и требовательным нажимом кисти она заставила его остановиться, потянула за локоть к себе, и ее недавно улыбавшееся лицо обрело строгое, недоверчивое выражение человека, готового ни с чем не соглашаться.
— Откуда ты знаешь, папа, что я приняла решение?
— Какое решение? — спросил Васильев озадаченно.
Она опустила голову, вторичным нажимом кисти повлекла его за собой и, выбирая сапожками нерастаявшие бугорки звучно хрустящего льда, пошла рядом.
— Как странно, папа! — сказала она с сердитым осуждением. — Почему ты не спрашиваешь об Илье Петровиче? Ты ведь удивлен, правда?
— Ну что я должен спрашивать — как вы встретились? Я догадываюсь…
— Нет, ни о чем ты не догадываешься.
— Хорошо, пусть так. Что ты хотела мне сказать, Вика?
Она затянулась сигаретой, отвернула лицо и нежными вытянутыми губами выдохнула дым в сторону.
— Па, не сердись, когда я заходила к тебе в мастерскую, то схитрила немножко. Я тогда не сказала, что приедет твой друг Илья Петрович, хотя знала, что приедет. И мама знала. Ты понимаешь меня, па?
— Не понимаю, но… я слушаю, Вика.
— После вашей поездки в Италию маме как-то взгрустнулось, и она показала мне в альбоме фотокарточку Ильи Петровича и твою. Где-то вы там стоите около турника на фоне какого-то сарайчика, какой-то голубятни… Два довоенных мальчика, два мускулистых Аполлона, просто прелесть. Таких сейчас и в помине нет. Илья Петрович был, конечно, до войны неотразим. Па, скажи откровенно: в те времена он был кумиром мамы, да?
— Возможно, это было, Вика.
— Не выдавай меня, но после вашей поездки мама стала получать письма от него из Италии и скрывала их от тебя. Скажи, ты ревновал когда-нибудь маму к нему? Хоть раз?
— Мы были друзьями, и я верил Илье Петровичу, — сказал Васильев искренне, чтобы не отпугнуть Викторию уклончивой двусмысленностью. — Я не хотел ревновать, но ревновал все же. Я любил маму без памяти…
— Мне давно известно, что ты любишь маму гораздо больше, чем меня. Ты однолюб, па.
— Я люблю вас обеих, Виктория.
Она засмеялась вынужденно:
— Но ты не имеешь права не любить своего ребенка.
— В таком случае у меня два ребенка.
— Слушай, папа, что я тебе скажу, — заговорила Виктория, доверительно пожимая его локоть. — Когда я увидела последнее письмо Ильи Петровича в бумагах у мамы, я не выдержала и прочитала — видишь, какая я дрянь ужасная? Он написал маме, что приезжает двадцать шестого и заказал номер в гостинице «Метрополь». Слушай, па, как получилось… Я очень хотела увидеть его, твоего старого друга и бывшего маминого кумира, неотразимого Аполлона на той фотокарточке. Было чертовски любопытно узнать телефон, позвонить ему в номер из вестибюля «Метрополя» и увидеть, как он на лестнице вытаращил на меня глаза: «Как? Вы дочь Марии? Поразительно! Не может быть! Впрочем, очень похожа, настоящая юная Маша!» Вот так и случилось, а потом было забавно слышать, как он два раза оговорился — назвал меня Машей. Знаешь, мне было интересно с ним: в нем есть трагизм и горечь какая-то…
— Но для чего тебе это, Вика, милая? — едва не застонал Васильев, страшась ее прозрачной, наивной чистоты, ее неосторожных поступков, этой незащищенной, пугающей доверчивости дочери, и хрипло договорил: — Не будь это Илья Петрович, тебя можно было понять не так, как надо.
Виктория пренебрежительно свистнула.
— Папа, только не надо о дурацком благоразумии! Ведь это ложь, лицемерие, трусость и черт знает что такое! Боже, сколько в мире ложных спасательных кругов! Для кого они? — с вызовом сказала Виктория,
