от забора заметен был высокий, узкоплечий человек в солдатской шинели; он потирал руки над многочисленными ящичками с блюдечками и подставкой, похожей на мольберт, обращаясь к смеющейся толпе, зазывно-бойко выкрикивал:
— Граждане, не что иное, как эврика! Послевоенное открытие! Мыльный корень очищает все пятна, кроме черных пятен в биографии!
В двух метрах от него на раскладном стульчике перед разостланным на снегу брезентом сидел парень-инвалид (рядом лежал костылек), ловко и быстро трещал колодой карт, перебирал ее пальцами, метал карты на брезент, приглашая к себе хрипловатой скороговоркой и нагловатыми черными глазами:
— Моя бабка Алена подарила мне три миллиона, два однополчанам раздать, один — в карты проиграть! Подходи, однополчане, фокусом удивлю, много не возьму! Подходи, друга не подводи! Туз, валет, девятка… По картам угадываю срок жизни!
В редкой толпе, сгрудившейся вокруг парня, ответно посмеивались, вытягивали шеи, все любопытно следили за картами, однако никто не просил показать фокус: видимо, не доверяли.
Со смешанным чувством грусти и любопытства к этому зарабатывающему на хлеб инвалиду Сергей долго глядел на худое зазывающее лицо парня, наконец сказал:
— Что ж… покажи фокус.
— Трояк будет стоить, товарищ капитан. Загадывайте карту! — обрадованно воскликнул парень. — Враз узнаю невесту!
— Загадал.
Сергей знал нехитрый госпитальный фокус, но не подал виду, когда проворный парень этот стремительно выщелкнул из колоды карту на брезент; от движения под распахнутой телогрейкой зазвенели медали на засаленных колодках.
— Дама! — сказал парень. — Червонная. Ваша невеста.
— Дама-то дама. Да не моя невеста. Давай следующий фокус.
— На десятой карте угадываю срок жизни.
— Угадывай.
Парень выложил карту с неуверенным азартом.
— Три года!
— Ба-атюшки светы, такой молодой! — ахнул в толпе голос. — Грехи наши, господи!..
Сергей невольно оглянулся, увидел в черном пуховом платке сморщенное старушечье личико, жалостливо мигающие веки, ему стало смешно.
— Не беспокойтесь, бабушка. Я вернулся с надеждой жить сто лет. Сто лет и три года.
— Сдается мне, товарищ капитан… — неожиданно проговорил парень и наморщил лоб. — Мы с вами нигде не встречались? Голос и лицо вроде знакомы… А?
— Слушай, и мне кажется, я тоже тебя где-то… — вполголоса ответил Сергей, вглядываясь в дернувшееся лицо парня. — Ты был на переправе в Залещиках? На Днестре? Был?
Бросив колоду карт, тот медленно привстал, не отводя от глаз Сергея растерянного взгляда. По толпе прошелестел шумок удивления; кто-то прерывисто-длинно вздохнул, старушка в пуховом платке набожно зашевелила губами, мелко перекрестилась; засуетившись, локтем пощупала, прижала к боку свою кошелку, попятилась — и тотчас стали расходиться люди, улыбаясь с сомнением, — все могло быть здесь разыграно: рынок не вызывал доверия.
— Не был я на Днестре, — выговорил парень. — Может, на Одере, на Первом Белорусском. В разведке. Я в полковой разведке…
— Мы шли через Карпаты, в Чехословакию, — ответил Сергей, еще минуту назад веря, что они где-то встречались.
— Обознались! — засмеялся парень и разочарованно повторил: — Обознались, значит! Эх, елки- палки!..
Сергей смотрел на его узкий, решительный, с горбинкой нос, на его медали под распахнутой телогрейкой — был он похож на тот заметный на войне тип людей, о которых говорят: этот не пропадет.
— Сколько зарабатываешь тут в день?
— Полсотни. — Парень запахнул телогрейку. — Инвалид второй группы. Пенсия — с воробьиный нос. Чихнуть дороже!
— У меня только тридцатка. Возьми, — проговорил Сергей. — На кой тебе этот цирк! Придумать что- то нужно.
— Ежели бы эту тридцатку на год! — едко хохотнул парень. — С тебя, капитан, денег не возьму. С тыловиков беру.
— Сергей, давай сюда!
От забора к палаткам быстро шел Константин, с веселым видом призывно помахивая снятыми перчатками.
— Ну как? — спросил Сергей.
— Все в порядке. Можешь швырять чепчик в воздух, не полторы, а две косых дали за твои часики. — Константин перчатками похлопал по боковым карманам. — Здесь твои — две, здесь мои — пять. Вернули долг.
— Кто вернул? — Сергей взглянул на забор, где стояли люди возле чемоданчиков. — Те двое, в телогрейках?
— Долго объяснять. Не все ли равно? Пошли, выберу костюм. Только прошу — в торговлю не лезь. Все испортишь. Кстати, тебе пойдет строгий цвет. Ну, темно-серый. Верно?
— Этого я не знаю.
3
В комнате Константина было жарко натоплено.
Сергею нравилась хаотичная теснота этой комнаты с ее холостяцкой безалаберностью, старой мебелью; громоздкий книжный шкаф, потертый диван, на котором валялись кипы английских и американских военных журналов, голливудских выпусков с фотографиями улыбающихся кинозвезд, и везде были беспорядочно разбросаны книги на креслах, висели галстуки на спинках стульев; раскрытый патефон стоял на тумбочке — веяло от всего чем-то полузабытым, мирным, довоенным.
Сергей лежал на диване, распустив узел нового галстука, рассеянно листал затрепанный иллюстрированный журнал сорок второго года. Константин брился перед зеркалом в белейшей, свежей майке, задирая намыленный подбородок, говорил, указывая глазами на книги:
— Все это покупал на Центральном рынке, когда вернулся. Два месяца лежал на этом диване и читал, как с цепи сорвался. Хотелось копнуть жизнь по книгам. Запутался к дьяволу — и пошел в шоферы. То, что говорили нам в школе о жизни, — примитивная ерунда. Помнишь, только думали о подвигах на пулеметной тачанке. «Если завтра война…» Красиво несешься на тачанке в чапаевской папахе и полосуешь из пулемета. «Полетит самолет, застрочит пулемет, и помчатся лихие тачанки…»
Константин усмехнулся, сделал жест бритвой, будто рассеивая пулеметные очереди.
— Какими романтичными сопляками мы были! — снова заговорил он, разбалтывая кисточкой пушистую, лезущую из стаканчика пену. — Сейчас мне ясно почему. Вспомни: везде побеждали — челюскинцы, рекорды летчиков, Стаханов. В этом-то и дело. О, все легко, все доступно! И наше школьное поколение жило, как на зеленой лужайке стадионов. Нас приучали к легкой победе. Но зачем? А, бродяга! — Константин наклонился к зеркалу, пощупал щеку. — Режется, кочерга несчастная! Выпускают лезвия как для лошадей. А войну выиграли, леший бы драл, большой кровью. Не дай бог нам этих зеленых лужаек!
— Противоречишь сам себе, — сказал Сергей, рассматривая на обложке молодого светловолосого оберста, из бронетранспортера в бинокль глядящего на солнечно-снежный пик Эльбруса. — Мне хочется,
