голос Дениса Давыдова:
– Лодыри толстомясые, что встали баранами задумчивыми и зенки вылупили бестолково? Быстро вынимайте барина из возка! Эй, морды наглые, я же сказал – «вынимайте», а не – «вытаскивайте»! Осторожней, бережней! Куда нести? В правый флигелек, конечно…. Для какого – в старую конскую задницу – казённого начальства он предназначен? Запорю до смерти! Все зубы выбью наглецам худородным! В правый флигель, я сказал! Мать вашу, старушку безропотную…. Эй, смотритель! Вели баню затоплять! Да, смотри у меня, чтобы на совесть протопили, от души, до малиновых камней…
Надо ли рассказывать, что Петьке снилось? Вернее, кто? Конечно же, та самая молоденькая барышня, с которой он намедни обвенчался в старенькой бревенчатой церквушке. Светленькая такая, синеглазая, неожиданно-чернобровая, улыбчивая, с задорно вздёрнутым веснушчатым носом-кнопкой. Только одета девушка была не в старомодное дворянское платье, а в цветастый летний сарафан с голыми плечами – весь в голубых васильках и бело-жёлтых ромашках, достаточно короткий, не скрывающий аппетитных загорелых коленок…
– Ну, и куда же ты подевался, милый мой муженёк? – делая вид, что сердится, спрашивала девушка, грозно хмуря чёрные брови и лукаво блестя лазурно-синими глазами. – Появился, понимаешь, на краткий миг. Заинтриговал и пропал…. Нехорошо это, муженёк, не порядочно. Грех это! Давай, находись уже, желательно побыстрей…».
Проснулся он от болезненно-неприятного укола в области поясницы.
«Что ещё за чёрт лохматый?», – лениво забеспокоился сонный внутренний голос. – «Такое впечатление, что кто-то нагло и подло кусается…. Вот, теперь цапнул за кисть правой руки! По левой ключице ползёт некто крохотный….».
Пётр, недовольно и рассерженно охнув, сел и, коротко проведя ладонями по заспанным глазам, огляделся по сторонам.
«Достаточно просторное помещение с низкими потолками, три квадратных окошка, богатый иконостас в углу рядом с дверью, стены, обшитые широкими струганными досками», – мысленно комментировал увиденное Петька. – «Вдоль стен – широченные скамьи и старинные сундуки, окованные чёрными железными полосами. В правом дальнем углу – большая (ну, очень большая!) русская печь с полатями. По центру комнаты расположен прямоугольный стол с льняной светло-серой скатертью, расшитой красно- зелёными узорами-петушками. Вокруг стола расставлены грубо-сколоченные громоздкие табуреты. Пол помещения щедро – процентов на семьдесят-восемьдесят – застелен многочисленными полосатыми ковриками-половичками.
А букет запахов-ароматов был непривычен и многогранно разнообразен: пахло печным дымком, свежевыпеченным хлебом, ванилью, овчинным тулупом, сушёной травой (сеном?), недавно вымытыми деревянными полами, совсем чуть-чуть – дешёвым коньяком…
«Ага, как же, коньяком!», – язвительно прокомментировал опытный внутренний голос. – «Это давленными клопами пованивает…».
Петька торопливо сунул руку за горловину нательной рубахи, нащупал на груди нечто крохотное и шевелящееся, непроизвольно сжал-сдавил это нечто подушечками пальцев и брезгливо поморщился:
– Точно – клоп! Мать их всех, жителей девятнадцатого века…
Он машинально вытер испачканные пальцы о тряпицу, на которой сидел, и констатировал:
– Скамья, сколоченная из плохо-оструганных досок, на доски постелена войлочная кошма – толстенькая такая, сантиметра полтора-два. Ну, и поверх кошмы наброшен кусок грубого полотна…. Так, а что у нас с подушкой? Что же, понятное дело: тощий войлочный валик, старательно обёрнутый льняной тканью…. Впрочем, ощущается – всеми фибрами чуткой души – деревенский уют. Настоящий такой, бесконечный, без дешёвых понтов и скучно-пошлых декораций, которыми заполнены все эти бесконечные телесериалы о трудной, но счастливой жизни в русских деревнях…
Нестерпимо захотелось пить. В полутора метрах от его спального места, у стены, обнаружился табурет, на котором стоял керамический, тёмно-коричневый горшок. Пётр торопливо протопал босыми пятками по полосатому коврику, обхватил ёмкость – явно, непустую – обеими ладонями, жадно поднёс ко рту – и тут же поставил на место, резко повернув голову в сторону и старательно борясь с внезапно подступившей тошнотой:
– К-ха! К-ха! Вот же, сволочи коварные и мерзкие…. К-ха! К-ха! Шутники и юмористы хреновы…
«Никто и не думал шутить-насмехаться», – наставительно и важно высказался невозмутимый внутренний голос. – «На поверхности воды плавают многочисленные клопы, и некоторые из них даже шевелят ножками-лапками? Это говорит лишь о том, что в первой четверти девятнадцатого века в России жили (то есть, живут!?) весьма разумные и чистоплотные люди. Зачем же вонючих клопов давить, пачкая при этом стены и руки? Зачем, спрашивается, портить воздух в помещении? Их же можно – просто напросто – аккуратно и рачительно собирать в горшки и крынки, заполненные водой. А, по мере наполнения ёмкостей, выливать-выплёскивать…. Куда выплёскивать? Ну, не знаю…. Например, в выгребную яму. Или в ближайший звонкий ручеёк…».
На столе Петька обнаружил ещё один пузатый горшок и плетёное блюдце, заполненное – с высокой горкой – прямоугольными, коричнево-золотистыми лепёшками. Тщательно принюхавшись к содержимому керамической ёмкости и внимательно присмотревшись к поверхности жидкости, он вволю напился, после чего попробовал на вкус и симпатичные лепёшки…. Попробовал на вкус? Это в том смысле, что умял, причавкивая от удовольствия, всё – до последней крошки. Покончив с вкуснейшими хлебобулочными изделиями, он допил кисло-сладкий напиток из горшка и довольно резюмировал:
– Лепёшки, скорее всего, испекли из смеси пшеничной и ржаной муки, с добавлением маленьких кубиков мяса и сала. Ощущается привкус укропа, лука и чеснока. А напиток – обыкновенный бруснично- клюквенный морс, только с ярко-выраженным медовым ароматом. Наверное, вместо сахара – при его приготовлении – использовали пчелиный мёд…. Так, а что у нас с одёжкой и обувкой?
Пётр подошёл к русской печи, с удовольствием потрогал ладонями её тёплые бока, частично покрытые разноцветными изразцами, частично – побеленные извёсткой. Печка была знатной – с многочисленными выемками-полками, дверцами и поддувалами. А её центральный (главный?) зев был так широк и высок, что в него запросто мог, присев на корточки, влезть взрослый человек.
– Знать, правильно писали в толстых исторических книжках, что, мол, в русских печах в старину даже мылись и парились, – он уважительно и восхищённо покачал головой. – Умельцы, одно слово…
Рядом с печью в доски стены было вбито несколько бронзовых гвоздей и костылей, на которых висели- сохли Петькины тулуп, ментик и доломан. Тут же располагалась низенькая, весьма странная деревянная конструкция: на её наклонной досчатой плоскости были аккуратно расстелены фланелевые портянки, рядом лежали чёрные носки, а на выступающие в разные стороны колышки – надеты гусарские ботики.
– Сушилка-подставка, спроектированная местным гениальным конструктором-самоучкой, – едва слышно усмехнулся Петька. – Интересно, а в славном 1812-ом году уже были носки? Не помню…. Ладно, будем надеяться, что уже были…».
Сзади послышался тихий подозрительный шорох, Пётр насторожённо обернулся, ожидая очередного подвоха, но тут же расслабился и широко улыбнулся: к нему – медленными плавными зигзагами – приближался, выгнув спину дугой и слегка подрагивая пушистым хвостом, большой (да, что там – «большой», прямо-таки гигантский!) чёрно-белый кот.
– Мяу! – приятным басом сообщил кот, приветливо посвёркивая тёмно-зелёными глазами- блюдцами.
– И тебе, братец мой, здравствовать и никогда не болеть! – вежливо ответил Петька, присаживаясь на корточки и осторожно гладя котяру по широченной спине. – Как тебя, красавца, зовут? Может, ты говорящий? Как там, у Александра Сергеевича Пушкина? Идёт направо – песнь заводит, налево – сказку говорит.…Почему же ты, дружок, такой большой, а? В двадцать первом веке таких гигантов – килограмм на двенадцать-тринадцать – уже и не встретить. Ну, понятное дело, за редчайшими исключениями, о которых через Интернет ушлые репортёры-журналисты тут же объявляют на весь мир. Они так себе зарабатывают на хлеб со сливочным маслом. Это я про журналистов, понятное дело…. А я, представляешь, вчера убил человека. По-настоящему – убил…. И, ничего. В том смысле, что не наблюдается никаких мук совести и всяческих душевных терзаний. Мол, ерунда ерундовая…. И, вообще, я как-то – за последние сутки-другие – изменился. Помолодел, что ли…. Или, наоборот, повзрослел? Вот, ты, котофей учёный, что думаешь по
