немного, и мне страшно начинать новую жизнь. Но начинать надо. Поэтому-то я и уезжаю в Каир. Мне еще в прошлом году предлагали это место, и я едва не согласилась. Решила сделать еще одну попытку. Попытка не удалась — а что я еще могу сделать? Ничего. Не суди меня слишком строго. Я действительно не могу иначе…»
Вот такое письмо оставила мне Ася перед уходом. В нем было еще немало всяких здравых логических рассуждении. Так, Ася подробно описывала и тот день, когда мы отмечали наш успех. Но самое-то примечательное было в конце письма:
«Много я написала, пытаясь объяснить, почему ухожу от тебя. Все это правда, Дима. А может быть, все это слишком уж сложно и надуманно, чтобы быть правдой. Говорят, что правда всегда проста. Не знаю. Возможно, что это и так, и в нашем случае правда действительно проста и заключается в том, что я просто не люблю тебя и никогда не любила. Но если бы я считала так, то, поверь, не стала бы так длинно и не слишком вразумительно оправдываться. Да я и не оправдываюсь. Я хочу, чтобы ты понял меня…»
Вот такое было то письмо, о котором Ася просила теперь забыть. Но забыть о нем я уже не мог, если бы и захотел. А я уже и не хотел.
Два других письма я только посмотрел — в них не было ничего существенного. Я еще немного посидел на камне и пошел к Ольфу. Когда скалы кончились и началась песчаная отмель, я разулся, завернул штаны до колен и пошел босиком по полосе прибоя. Вода была холодная, но мне нравилось так ходить, я проделывал эту процедуру ежедневно и потом всегда чувствовал себя отлично. Солнце поднялось уже высоко, и я надел темные очки. Сквозь их коричневые стекла все кругом стало казаться еще красивее. Жаль, что придется так скоро уезжать отсюда. Говорят, такая погода держится здесь чуть ли не до середины октября. До двадцать четвертого оставалось еще двенадцать дней, и я решил, что можно на неделю задержаться здесь. Да и Ольфу не мешает проветриться. Походим по побережью, поохотимся, побываем у рыбаков, — а там и в путь.
Проснувшись, Ольф застал Дмитрия за странным занятием — он сворачивал огромную самокрутку.
— У тебя что, сигареты кончились?
— Есть еще.
— Интересно, — сказал Ольф, принюхиваясь к дыму. — Махра?
— Она самая… Ну, вставай, хватит вылеживаться.
Ольф словно и не слышал его. Наблюдая за тем, с каким наслаждением Дмитрий затягивается едким вонючим дымом, он спросил:
— Решил опроститься?
— Где уж нам… Ты встаешь?
— А зачем?
— Пройдемся по берегу, к рыбакам сходим.
— А успеем вернуться?
— Там заночуем.
— Ну, тогда встаю.
Выбравшись из «берлоги», Ольф с наслаждением потянулся и с завистью сказал:
— Господи, живут же люди… Тут им и океанарий, и красная икра ложками, и даже почту на дом приносят… А ты этакую благодать своим хмурым видом и мерзостным табачищем искажаешь. А правда, с чего это ты на махру перешел?
— Потому как крепкая, — в тон ему ответил Дмитрий. — Кстати, как Жанна поживает? В колхозном письме ее почерка я почему-то не обнаружил.
— Да? — удивился Ольф. — Странно… Коньячок к рыбакам заберем?
— Можно. Так как же Жанна?
— А что еще возьмем?
— Слушай, ты, шпагоглотатель… — Дмитрий сердито сдвинул брови. — Я тебя о чем спрашиваю?
— А о чем?
— Как Жанна?
— А ты еще раз спроси. А то я так давно путного человеческого слова от тебя не слышал, так уж давно…
— Что с ней?
— Ничего.
— А чего ты крутишь тогда? Не можешь по-человечески ответить?
— Могу. Уважаемый тов. Кайданов! На ваш запрос: «Как Жанна?» — отвечаем: «Как верная Пенелопа, ждущая своего Одиссея. С уважением — Р. Т.Добрин».
— Ольф, перестань. Я ведь серьезно.
— И я серьезно. Правда, Одиссей в такую даль не забирался по причине несовершенства тогдашнего транспорта, но писем тоже не писал — вероятно, вследствие отсутствия регулярных почтовых сообщений.
— Почему она не написала?
— А куда было писать-то?
— Ну сейчас-то, с тобой…
— А кто сказал, что не написала?
Дмитрий несколько секунд молча смотрел на него и тихо спросил:
— Где письмо?
— В рюкзаке.
Дмитрий круто повернулся и пошел в избу.
— Эй, погоди, я сам достану… — Ольф кинулся за ним и выхватил рюкзак из рук Дмитрия. — Неприлично рыться в чужих вещах… Держи, пан Цыпа.
Дмитрий осторожно взял письмо, положил на топчан и вытер ладони о куртку. Не глядя на Ольфа, негромко спросил:
— Что же ты сразу не сказал?
— А ты спрашивал? Я, может, этого вопроса с первых минут жду. А ты… — Дмитрий взглянул на него, и Ольф сразу умолк, отвел глаза в сторону и неловко пробормотал: — Тоже мне, олимпийское спокойствие изображал. На все, мол, ему наплевать…
— Выматывай отсюда.
— Ладно, иду. Мог бы и повежливее…
Ольф мигом выкатился из «берлоги», сокрушенно качнул головой: «Черт, кажется, переборщил… Надо было сразу отдать».
Читал Дмитрий долго. Ольф, не вытерпев, поднялся на ветхое крыльцо, встал в проеме двери и смиренно спросил:
— Могу я взойти?
— Взойди, — разрешил Дмитрий, не поворачивая головы. Сидел он, сгорбившись, перед топчаном, зажав ладони между колен. Письмо Жанны уже было в конверте, лежало поодаль.
— Солнце-то уже в три дуба стоит, Одиссей. Трогаемся, что ли?
— Сейчас тронемся.
— Только, бога ради, не умом.
— Когда поезд на Южный?
— На какой Южный?
— На Южно-Сахалинск.
— В шесть с чем-то. А тебе зачем? — удивился Ольф.
— Значит, успеем, — сказал Дмитрий, взглянув на часы.
— Куда мы должны успеть? — спросил Ольф.
— В Южный.
— А дальше?
— А дальше — в Москву. — Ольф молча смотрел на него, и Дмитрий добавил:
