глаз, провел носом по зеленоватой пыли, вдыхая в себя. Глаза его налились слезами, он вытер их кулаком, а потом насыпал табаку на мою руку.
— Ну, валяй!
Я боязливо поднес к носу руку и вдохнул.
В носу у меня защекотало. Я учащенно зачихал, чувствуя, что лицо мое вздулось, а глаза залило слезами. Ферапонта я видел, как сквозь стеклянную пленку. Он сидел на приступке крыльца, широко расставив ноги, и беззвучно хохотал, приговаривая:
— Хорошо? Эх ты, шкет! Привыкай! Под старость — кусок хлеба будет.
После этого я не мог без страха смотреть, как нюхает табак Александра Петровна.
Нередко в приют приходил поп — отец Александр — в люстриновой рясе. И Александра Леонтьевна и Александра Петровна любезно улыбались ему при встрече. Он торопливо крестил их, совал свою руку, подернутую золотистым волосом, они целовали её. Потом, так же улыбаясь, они шли за ним по комнатам.
От попа пахло духами. Гладко причесанные волосы длинными прядями спускались на спину. Рыжеватая борода узкой лопатой лежала на груди и прикрывала цепочку с большим серебряным крестом.
Нас загоняли в просторную комнату. В углу выстраивался хор, входил поп, и мы пели:
— Преблагий господи, ниспошли нам благодать духа твоего…
Поп широко крестился. Ряса его шелестела, широкие раструбистые рукава шумно болтались.
Раз после молитвы поп сел на стол, а мы разместились кучей на полу. Он погладил бороду и проговорил:
— Ну-с, ребята, побеседуем.
Мы примолкли. Поп долго и пространно объяснял нам, что бог есть дух святой, что он всё знает, что мы думаем, и всё видит, что мы делаем. Я слушал и удивлялся: рассказ попа похож был на волшебные сказки дяди Феди. Только поп рассказывал не про чертей с рогами и хвостами, а про ангелов, бога и дьявола.
Но дьявол попа не такой, как черти дяди Феди. Он злой и борется с богом. А бог мне представлялся необыкновенным человеком с мягкой белой бородой, в широкой белой одежде. Он носится в каком-то пространстве без времени и кричит:
— Да будет свет! — и становится светло. Да будет солнце, луна и звезды! — и в небе загораются огни.
Смотрю на попа. У него большой рот, узенький, клином, лоб и маленькие серые глаза. Рассказывая о боге, он сует бороду в рот, точно хочет обгрызть её, рот его широко раскрыт. В нем видны кривые обломки гнилых зубов.
В другой раз поп принес нам большую картину. На картине человек с бородой, в белой одежде, сидит на горе и что-то рассказывает собравшимся людям. Поп пояснил нам:
— Христос говорит: «Блажени алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся».
Я вспомнил отца. Раз он пришел в праздник из церкви, от обедни. И пока мать приготовляла чай, он ходил по комнате и пел:
— Блажени алчущие и жаждущие правды, ибо тии насытятся.
И вдруг отец задумался, будто что-то припоминая, остановился у окна и как-то грустно усмехнулся:
— Насытятся?… Нет, не насытятся. Правды-то нету, да и не было её.
Я рассеянно слушаю попа. Почему-то так близко встают в памяти отец, Малышка, который обжегся заварихой и решил за это не молиться богу.
Поп спрятал картину и стал проверять, умеем ли мы молиться.
— Ну-ка, ты, мальчик, подойди сюда, — показал он пальцем на Федьку Колесникова, сидевшего рядом со мной.
Мигая маленькими черными глазами, Колесников стоял, переступая с ноги на ногу, и молчал.
— Ну-ка, прочти мне «Богородицу». Не знаешь? А молиться ты умеешь? Ну-ка, покажи, как ты молишься?…
Федька торопливо замахал рукой, порывисто тряхнул круглой черной головой.
— Вот как! — укоризненно заметил поп. — Да разве так молятся? Ты что — католик или кержак?
Поп встал.
— Креститесь! — приказал он. Сотня рук замелькала перед глазами.
— Ну-ка, крестись! — неожиданно обратился ко мне поп. Я перекрестился.
— Вот как!.. Чей ты?
Я сказал.
— Это Петрушки, что плотинным был? Знаю… Он что — кержак был?
Я молчал. Мне было больно, что поп так обидно отозвался о моем отце. Его никто не звал так. Его все звали Петр Федорович. И я молчал.
— Ну-ка, прочитай «Отче наш»! — приказал поп.
Я знал эту молитву назубок, но решил, что читать не буду. На меня скверно пахнуло изо рта попа. Я отвернулся и молча стоял за партой, а поп, прищурив маленькие глазки, сердито спросил:
— И молитвы не знаешь? Экий ты басурман!
Он повернул меня, ткнул в спину и толкнул к ребятам.
Урок кончился также молитвой.
Потом приютское начальство, вместе с попом, обедало. В столовой накрыли на длинный стол белую скатерть. Принесли вкусно пахнущие кушанья. На столе появилась черная бутылка. Отец Александр благословил трапезу, потом налил в стакан зеленоватого вина и выпил.
Ребят на это время разогнали. Маленьких отправили на кухню мыть посуду, а ребята постарше сели ткать тесьму.
ЧЕЧЕТ
Из всех ребят я больше всего подружился с Кирей.
Киря был «здешний» — у него не было родных, и он жил безвыходно в приюте. Единственным развлечением для него были птички.
У Кири была зеленая клетка, в которой сидел розовогрудый чечет. Каждый день Киря приносил его из сада, пересаживал в другую клетку, а старую старательно очищал палочкой.
Вот люблю чечетов, — говорил он, любуясь птичкой, — он только чичикает, а я люблю. За грудь его люблю: как атласная, розовая. И щеглов люблю — тоже аккуратные пичужки. А жуланов не люблю — хоть и красивые, а неуклюжие, толстоносые. Синицу тоже не люблю — дерзкая птица.
А ему ведь, наверное, охота полетать? — сказал я Кире, смотря на чечета, который спокойно сидел в клетке.
Он посмотрел на меня и, подумав, проговорил:
— А по-моему, теперь зима, так ему лучше в клетке. Там он ночует где-нибудь, в холоде, а у меня — в тепле, и он любит меня…
— Смотри!
Киря просунул в клетку руку с пригоршней семян. Чечет сед Кире на палец, взял круглое конопляное семечко, перепорхнул на палочку и ловко вышелушил его тонким клювом.
Унося клетку обратно в сад, Киря сказал:
— Я ведь его выпущу, как будет тепло.
И Киря рассказал мне, как он выпустил раз на волю щегла.
Щегол у меня жил два года. Поймал я его осенью, зиму продержал, а кормил всегда репейным семенем. Щеглы любят репейное семя, А потом весной выпустил его. Сел он вон туда, на липу, и так залился? Запел! Я заревел от радости. Уж шибко он пел хорошо! Обрадовался, видно, что я его выпустил. И
