рюмку.
Пирушка затянулась до поздней ночи. Я сквозь сон слышал гитару, какую-то возню, топанье ног и возгласы:
— Вашу ручку…
Потом был слышен жаркий спор и жалоба Александра:
— Таких законов нет, чтобы за время военной службы подати собирать. Я по уши в долг залез…
— Власть, батенька мой. Эх-хе-хе-е!.. Поставь тебя на это дело — тоже бы…
На полатях десять мух
Русского плясали,
Увидали паука
— В обморок упали.
— Эх, милый, плохо тебя терли на военной службе… Если бы ты знал, как вот я дослужился до этих нашивок. Эта медаль получена за усмирение бунта. Только не такого, что у вас. Что это! Дураки, бараны… То был рабочий бунт. И мы в них стреляли, как в неприятеля, как по туркам…
Речь Наймушина звучала на этот раз в глубокой тишине. Точно из комнаты все разбежались. Мне стало страшно. Я закутался с головой в одеяло.
БЕГ НА МЕСТЕ
Возвращаясь домой из школы, я останавливаюсь у волостного правления и каждый раз вижу необычное. У крыльца толпится народ. Под усиленным конвоем приводят меднорудных рабочих, за ними идет пестрая крикливая толпа женщин. Они с воплями провожают своих мужей, отцов. Арестованные входят по ступенькам на высокое крыльцо правления, оборачиваются и, снимая шапки, кричат своим женам:
— Ну, прощайте! Живите хорошенько… Не ревите…
Однажды я залез на забор и смотрел внутрь волостного двора. Там происходило обучение солдат. Солдат на этот раз было немного, а обучал их знакомый мне человек — Наймушин. Он важно расхаживал возле шеренги солдат и что-то объяснял. Солдаты с ружьями и тяжелыми ранцами за плечами делали бег на месте. Наймушин был чем-то обозлен. Он ругал маленького рыжего солдата. Потом вывел его из шеренги и скомандовал:
— Смирно! Бег на месте, аррш!
Солдат, семеня ногами, торопливо топтался, разминая рыхлый снег.
— Стой! — крикнул Наймушин. — Евдокимов!
Из шеренги вышел высокий солдат.
— Покажи ему, дураку, как нужно бегать. А ты смотри, дубина стоеросовая! Бег на месте, аррш!
Высокий солдат качнулся всем телом вперед и быстро стал переступать на месте, сосредоточенно смотря в землю.
— Стой! Ну, ты, куль, видал? Иди, Евдокимов. Смирно! — крикнул он снова маленькому солдату. — Я тебя научу бегать! Ты не отобьешься… Ну, бег на месте, аррш!
Солдат снова торопливо засеменил ногами, а Наймушин окинул его с ног до головы сердитым взглядом, заложил назад руки и ушел.
Солдат торопливо топчется, снег под ногами пересыпается, как крупа. Я вижу, что он задыхается от усталости. Он тупо смотрит в землю. Задние солдаты стоят шеренгой и молча смотрят на своего товарища. Наймушина нет. Я прислонился головой к столбу и замер. Солдат уже теряет равновесие. Он еле-еле переставляет ослабевшие ноги.
На крыльце появился Наймушин. Он выпятил брюшко и, закинув руки назад, исподлобья смотрел на измученного солдата.
— Это что? Бег на месте, дай ногу!
Солдат, обессилев, качнулся, точно кто толкнул его, и упал на колени. Хотел, очевидно, встать, но снова качнулся и, как мешок» упал на снег, вверх лицом, прижимая к себе винтовку.
Глаза Наймушина злобно засверкали. Он подошел к солдату и грозно крикнул:
— Встать!
Солдат хотел было подняться, но Наймушин с силой пнул его в бок. Солдат свалился вниз лицом.
Я сполз с забора и заревел. Мне хотелось сделать Наймушину что-нибудь такое, чтобы ему было больно. На глаза мне попался камень. Я схватил его, но он крепко вмерз в землю. Я свирепо принялся отбивать его каблуком. Камень не поддавался. Я выворотил его и, не помня себя, швырнул через забор.
— Кто там швыряется камнями?!
Я бросился бежать по переулку.
ПОРКА
Я незаметно вышел из дома и торопливо направился к волости. Выбежав на базарную площадь, я услышал душераздирающие женские крики. Толпа людей окружила здание. Толпа гудела. Где-то выла женщина.
— Да родимые вы мои детушки! Да куда я теперь с вами денуся?…
Кто-то рыдал. Кто-то злобно, но тихо говорил:
— Слыхано ли дело, чтобы при воле пороть! Нет на то законов!!
— Для них законов нет… Законы для нас…
— Ну, переполнится чаша терпения народного. Будут дела…
В середине волостного двора слышен дикий вой. Точно там бьют быка по голове. Через открытые настежь ворота, во дворе, видно какое-то движение, но его загораживает плотная серая стена мрачных часовых.
Я пробираюсь узким переулком, запруженным народом. Вдоль забора непрерывной цепью стоит усиленный караул солдат с ружьями. Я пробиваю локтями себе дорогу. Меня ткнула в спину какая-то старуха, потом я получил подзатыльник от рыжего мужика. Он сердито на меня посмотрел и выругался:
— А этих, прости господи, сверчков везде спрашивают! Везде им дело есть!
Всюду стоят солдаты и полицейские. Они кричат:
— Отойдите, не напирайте, или вам же плохо будет!
Задние ряды давят. Передние уже вплотную притиснуты к солдатам.
— Отойди! — грозно крикнул усатый солдат. — Смирно! На руку!..
Солдаты враз качнулись. В их руках зловеще звякнули винтовки. Народ шарахнулся от солдат. Где-то в толпе слышался заглушённый женский голос:
— Ой, батюшки мои светы, родимые, отпустите, бога ради!.. Народ отхлынул. На снегу лежала вниз лицом женщина в полосатой шали. Она билась в страшных судорогах и скребла ногтями утоптанный снег. Её подняли и унесли.
Меня неожиданно дернул за рукав Архипка Двойников, знакомый по школе мальчик.
— Пойдём, — сказал он.
— Куда?
— Смотреть, как порют… Уй, здорово! Я видел.
— А куда? — переспросил я.
— Айда, знай!
