«Странно, до чего они все похожи друг на друга, — подумал Бенедикт. — У всех одинаковое выражение лица».
— Роджер, это тот самый?
Теперь на него уставился двенадцатилетний мальчишка, разглядывая его со всех сторон; Бенедикт почувствовал, что его оценивают, выносят приговор. Мальчишка был неприкосновенным лицом, одним из тех, кого охраняла Заводская компания. Волна унижения захлестнула Бенедикта.
— Я не уверен, папа, — сказал мальчик на педантично правильном английском языке, на котором они все говорили. — Но он действительно похож на того литвака, который украл тележку.
На улице Бенедикт показал бы ему за такие слова! Он бы ткнул его носом в грязь! Он заставил бы его раз сто сказать: «Ем дерьмо! Ем дерьмо!» А потом бежал бы за ним следом и дразнил: «Эй ты, девчонка, кружевные штанишки!»
— Три минуты прошло, — четко сказал спокойный голос.
Бенедикт не мог заставить себя посмотреть на мужчину, он и сам не знал почему. Глаза не повиновались ему, бегали по сторонам. В голове всплывали бранные слова — их произносил кто-то другой, не он. Сознание его туманилось.
— Он сейчас заплачет, — с тревогой сказала женщина.
Бенедикт вскинул голову.
— Пять минут! — отчеканил мужчина, глядя на часы.
Мальчика охватило отчаяние.
Иногда дети заводских служащих кричали вниз с вершины холма:
А мальчишки из поселка взбегали по лестнице и гнались за ними до самого города, до кустов барбариса и синих колокольчиков, что росли на окраине.
Бенедикт закрыл глаза. «Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem Factorem coeli et terrae, visibilium omnium et invisibilium...»[2]
— Что он говорит? — воскликнула женщина.
— Они все так говорят, мама, — это литвацкий язык, — авторитетно заявил мальчик.
— Осталось три минуты, — объявил голос мужчины.
«Господи, помилуй», — тихо, нараспев повторял Бенедикт. Перед ним высился алтарь. В ушах звучал голос отца Дара: «In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen»[3]. Было утро, утро воскресенья. Церковь озарял тихий мерцающий свет; перед Бенедиктом возвышался алтарь, престол был покрыт белым, шитым золотом, покрывалом. Высокие позолоченные подсвечники сияли, отражая пламя свечей. Двери дарохранительницы были плотно закрыты; там покоились тело и кровь господня. Бенедикту свело болью живот, голова его трещала. Ему казалось, он стоит на коленях и если чуть наклонится вперед, то упадет плашмя на пол. Вдруг запах супа, который варила его мать, почему-то проник в комнату, и в удивлении он открыл глаза.
— Отпустите его, пожалуйста, — сказала женщина. — Может быть, они и не приедут за ним, а тележка уже у нас. Разве тебе не хочется отпустить его, пупс?
— Нет, — решительно сказал мальчик.
— Не в тележке дело, — ответил мужчина.
— А может, он и вправду не крал ее, — сказала она.
— Но ведь кто-то ее украл! — раздраженно отозвался мужчина. — Пусть в этой краже он не участвовал, что это меняет? Все равно украл кто-нибудь из Литвацкой Ямы. И если этот мальчишка случайно не участвовал в краже тележки, могу поклясться, что он стащил что-нибудь другое, за что его не поймали. Все они в чем-нибудь виноваты! Мы должны защищать нашу собственность от жителей Литвацкой Ямы, — заключил он. — Понимаешь, от всей Литвацкой Ямы, а не от кого-нибудь из них в отдельности!
Супом больше не пахло. Бенедикту просто показалось.
Он докажет отцу Брамбо свою преданность церкви, верность ее заветам, заповедям, и все они будут потрясены, когда узнают, какую он принес жертву...
«Dominus vobiscum. Et cum spiritu tuo. Oremus... per omnia saecula saeculorum. Amen»[4].
— И все-таки, — сказала женщина, — если не он украл тележку...
— Тогда пусть скажет, кто это сделал, — огрызнулся муж.
«Джой еще на улице или нет? — раздумывал Бенедикт. — Если он видел, что случилось, и догадался, что меня схватили, то, наверное, убежал домой. Теперь можно заговорить».
Он открыл глаза и спокойно сказал:
— Вы должны отпустить меня. Я не крал тележку, но не могу сказать, кто это сделал.
Бенедикт говорил как по писаному. Он встал.
— И не называйте нас литваками, — продолжал он серьезно, с достоинством, — пусть мы и живем в Яме. Я церковный причетник.
Зазвонил дверной колокольчик. Казалось, только теперь Бенедикту стало ясно, что все это не сон, — фигуры полисменов за окном вернули его к действительности, он дико закричал. Выскользнув из рук мужчины, который все время посматривал на часы, словно следил за спортивным состязанием, Бенедикт кинулся через холл в кухню. Где-то громко залаяла собака. Он ухватился за дверную ручку и стал изо всех сил толкать дверь, колотить в нее ногами, биться и кричать...
Они силком выволокли его из полицейской машины. Двое пьяных лежали там в крови и блевотине, и Бенедикт всю дорогу сидел скорчившись в уголке, молясь с закрытыми глазами. Длинноногий полицейский сторожил их, загораживая ногами выход.
Мальчик был так бледен, что полисмен спросил его, не болен ли он. Бенедикт не ответил; он не слышал. Ему казалось, он где-то глубоко под водой, под огромным океаном, который всей своей тяжестью давит ему на легкие, на глаза и мозг и уносит в горячем, липком, как кровь, потоке. И хотя Бенедикт крепко зажмурился, а вокруг было темно, ослепительный солнечный свет резал ему глаза. Он еще теснее прижался к стенке в углу.
Ноги его вдруг остановились. Кто-то тряс его за плечи. Он открыл глаза. Перед ним на возвышении за перегородкой сидел лейтенант, словно господь бог на небесах.
— Как зовут? — повторил вопрос лейтенант.
— Бенедикт Блуманис, — ответил мальчик, еле ворочая языком. Казалось, большой булыжник лежит у него во рту и язык приклеился к нему. — Б-л-у-м-а-н-и-с, — по буквам повторил он лейтенанту.
— Адрес?
Бенедикт замялся.
— Сэр... — начал он.
— Твой адрес?
Лейтенант был весь розовый, от кончиков пальцев до корней волос.
— Сэр, — повторил мальчик, — пожалуйста, позовите отца Дара из церкви святого Иосифа, что на Горной авеню. Пожалуйста, позовите его.
— Адрес?
Бенедикт задрожал.
— Я не хочу давать вам свой адрес, — сказал он.
Лейтенант посмотрел на него, — в первый раз за все время, как показалось Бенедикту. Глаза у лейтенанта были ярко-голубые.
— Говори адрес, — сказал он.
Бенедикт сжал губы.
— Если ты не дашь нам адрес, — сказал лейтенант, — придется продержать тебя за решеткой до
