– Кому? – Голос был сух и отрывист. Она смотрела на Фрогнеркиль.
– Ну, дамам, и вообще…
Она повернулась к нему, но не двинулась с места. Белая, тонкая, стояла она в черном квадрате окна. Он не мог разглядеть, какое у нее выражение лица.
– Почему ты спрашиваешь? – сказала она.
Ему нужно было увидеть, какое у нее лицо. Он не хотел делать ей больно. Но остановиться он не мог.
– Что же в этом странного? Ты никогда ничего не рассказывала.
Она сделала было движение к нему, но осталась на месте. Казалось, будто во тьме за окном она ищет опоры, союзника. Тогда он подошел к ней.
– Я напугал тебя, мама?
– Чем же? Вовсе нет. Конечно, тебе хочется знать. Вполне понятно… Послушай, мой мальчик… – Она вдруг обняла его за шею; теперь они оба стояли лицом к окну. – Тебе кто-то говорил об отце?
– Вот именно, что нет. Ты, например, ни разу.
Они оба глядели на темную воду в последних отсветах уходящего дня. И говорили, словно стоя перед зеркалом. От этого им было не так одиноко.
– Отец твой очень нравился, – сказала она. – Людям. Дамам в том числе.
Как легко она увернулась от точного ответа. Вилфреда это задело. Она говорит с ним как с ребенком, да к тому же, конечно, втайне сердится.
– Можешь ничего не рассказывать, – сказал он обиженно и отошел от окна. Часы на камине грустно тикали, наполняя комнату тишиной. Он понимал, что ей больно. Но он не обязан об этом знать.
– Зачем же ты тогда сказала мне о стеклянном яйце? – вырвалось у него. Ему хотелось уйти. Ему не хотелось покидать поднебесье, где еще парила его душа, его тело. Ему хотелось побыть одному – больше ему ничего не нужно.
– История с мадам Фрисаксен тебе ведь известна, – сказала она.
– Ты права, мама, – ответил он. – Конечно, все это глупо с моей стороны. Да и не так уж я любопытен.
Ему хотелось покончить со всем этим, от всего отделаться. К нему вновь возвращалось приятное безразличие.
– Кстати, я забыл сделать уроки, – сказал он.
Вот и предлог, теперь она вполне может сказать: – Боже мой, как же так! – Она может отыграться и напомнить сыну, что долг прежде всего, а потом уж развлечения и сенсации.
Но она отмахнулась: – Подумаешь, уроки! – Она словно приготовилась к бою. А ему хотелось все сгладить и остаться одному. Она подошла к камину, зажгла сигарету; это случалось редко…
– История эта не единственная, – сказала она. – Да и какая там «история»! Это было правило.
Вилфред сел покорно и устало, слушая почти без всякого любопытства. Она тоже села, не отрывая глаз от огонька сигареты.
– Люди так и льнули к нему. И он к ним тоже. В каком-то смысле. То есть, может, он их и презирал, не знаю, а может, просто ему никто не был нужен, он и сам-то себе не был нужен. В каком-то смысле люди заполняли его жизнь. А в каком-то смысле – наоборот. Но ты не поймешь.
Он сел поближе, вежливо пододвинув к ней пепельницу.
– Может быть,
– Да. Я не понимала. Я и теперь не понимаю. Впрочем, я больше не думаю об этом. Почти не думаю.
– А я нарушил твое спокойствие?
– Да! – Она улыбнулась. – Ты нарушил мое спокойствие. Всегда кто-нибудь нарушает спокойствие в самый неподходящий момент.
– Мама, но это ведь было так давно!
– Да, давно. Теперь это прошлое. Этого нет. И все же иногда оно возвращается.
– О, я понимаю, мама. Зря ты считаешь, что я глуповат.
– Нет, мой мальчик, я не считаю, что ты глуп, вовсе нет! – вздохнула она грустно. – Дело просто в том, что ты ребенок… И у меня никого нет, кроме тебя… Ах, я знаю, что ты скажешь… ты не ребенок. Может быть, ты прав, не знаю, я ничего не знаю! В том-то и беда, что я ничего не знаю.
Он подсел к ней на диван. Он чувствовал, что она чуть не плачет, но сдерживает слезы, не хочет расплакаться.
– Плевать я хотел на отца, – сказал он и добавил примирительно: – Как говорит дядя Мартин.
– Ах, дядя Мартин! Он столько раз меня убеждал рассказать тебе все. – И она грустно вздохнула.
Он сказал:
– Мама, сделай одолжение, не проводи со мной этой беседы, которую взрослые считают обязательной, когда их ребеночек подрастет.
