– При чем здесь они?
Уставившись в огонь, Роберт расплылся в широкой добродушной улыбке.
– Да они же твои, дружище. Ты можешь их продать – хочешь сегодня, хочешь завтра!
Вилфреду стало совестно.
– Ведь это же было просто пари…
Лицо Роберта на мгновение омрачилось.
– Ты, может быть, думаешь… К тому же они уже давно переведены на твое имя.
Они просидели вдвоем до утра, пока рассвет не забрезжил в единственном выходящем на восток окне. Роберт извлек из кармана книжку – это был «Пан», с которым он никогда не расставался. В этом человеке самым естественным образом уживались разнообразнейшие противоречия: умиротворение и неприкаянность, интерес к акциям и любовь к поэзии, и это нравилось Вилфреду. Славно было никогда не знать, какой он сегодня, – знать лишь одно: всегда, в каждую данную минуту, он на твоей стороне. Был ли он богат или беден? Судя по всему, и то и другое вместе – вполне в духе времени. Он был на удивление осведомлен в вопросах искусства и экономики. О таких людях говорят «шалый», а может, даже «шарлатан»: этот человек щедро одаривал ближних дешевым счастьем, пока ему было чем одаривать.
На полу и в самом деле лежали роскошные ковры. В алькове стояло удобное ложе. Достоинство Роберта было в том, что он никогда ничего не навязывал. Он не благодетельствовал, а давал щедрой рукой. Он не верил в силы добра, но зато не ведал и зла. Рано утром он сам отправился реализовать бумаги.
– Возможно, немного погодя их можно было бы продать дороже. Бумаги оказались надежными.
Он беззаботно сунул кредитки Вилфреду. Вилфред со своей стороны предложил поделиться.
– Давай, – охотно согласился тот и пододвинул к себе небольшую пачку. Сидя за столом, на котором валялись деньги, они пили утренний кофе с коньяком. – Снабдили друзья, – пояснил Роберт. Кстати, не хочет ли Вилфред захватить бутылку с собой?
Они попивали кофе и говорили о письме, которое нашел Вилфред. По лицу Роберта снова мелькнула тень, мимолетная тень огорчения, похожая на апрельскую тучку, нависающую вдруг над улыбающейся землей.
– Все дело в том, – сказал он, – что твоя мать не создана для этого.
Не создана. «А ты сам, – подумал Вилфред. – Ты или, к примеру, адвокаты Фосс и Дамм, на чье имущество, включая пресловутый бар, наложен арест, – вы, стало быть, „созданы“? Вы не ждали другого конца. Вы – пешки, повинующиеся переменчивой игре жизни, да и сами вы – воплощение переменчивых настроений и нрава».
– Ты можешь позвонить адвокату из будки у спортивного зала, – предложил Роберт.
Но из будки позвонить не удалось. У кабины ожидала очереди женщина с ребенком и корзиной. Этого оказалось довольно, чтобы Вилфред передумал. Не хочет он лезть в материнские дела, даже если они касаются его самого. Не хочет ничего знать – ни хорошего, ни плохого. Он вернулся к Роберту за рюкзаком. Они постояли вдвоем в темной комнате, в которой свет зажигали только при закрытой двери.
– А ты сам? – спросил Вилфред на прощанье. Роберт пожал плечами.
– Все меняется. – Он улыбнулся. – Но если тебе понадобится жилье… – Он сделал выразительный жест. – Только ничего не покупай в лавках по соседству, – беспечно добавил он. – Понимаешь, я, собственно говоря, здесь не живу… Пиши мне до востребования. – Вдруг он что-то вспомнил. – Твоя картина, – сказал он, указав в темный угол. Разглядеть Вилфред ничего не мог, но понял, о чем речь, и поежился. – Да и другие картины тоже. К тому же дама взяла напрокат рояль. Наверняка сверх задатка ты можешь получить еще деньги.
У Вилфреда потеплело на душе.
– Ты можешь потребовать их у нее?
Тот неопределенно кивнул, словно соображая на ходу, как прибегнуть к услугам неизвестного посредника.
– Возьми себе то, что удастся получить, – улыбнулся Вилфред. Так они и стояли, улыбаясь друг другу в полумраке. Потом Роберт быстро выпустил друга, стараясь, чтобы дверь не заскрипела. Вилфред легко зашагал к стоянке такси, тяжелый мешок стал невесомым. Когда машина свернула к северу от Бугстадванн, над Серкедалом вдруг сразу засиял майский день. Где-то наверху вокруг стволов пихт с тихим потрескиванием таял снег, в истоках рек под синим ледяным покровом всхлипывала вода.
Вилфред нашел лыжи за штабелем дров и, тяжело отталкиваясь палками, стал подниматься по мокрой дороге к вершине горы, которая становилась все белее, чем дальше он шел. Тут был иной мир, не похожий на долину, освещенную солнцем мая, не похожий на пустые городские улицы под моросящим дождем, на гостиную на Драмменсвей, залитую лунным светом, или темную комнату Роберта в бараке, устланном дорогими коврами.
Но когда, перевалив через последний гребень, он легко заскользил по лыжне вдоль ручья, он не услышал ответа на условный свист. Он уже видел стену хижины, серебристо-серую на фоне белого озера, он снова свистнул, но никто не отозвался. Он с силой всадил в снег палки, усталость после тяжелого подъема сменилась тошнотворным страхом.
Он толкнул дверь палкой и, как был, на лыжах, с трудом перевалил через порог.
При свете дня, проникавшего в хижину, он увидел Селину на скамье прямо против входа. Она полусидела, полулежала. Нижняя часть ее тела была обнажена, по ногам стекала кровь. Он споткнулся на пороге с лыжами и рюкзаком. – Это я, Селина, это я! – Споткнулся и упал перед ней. Руки его наткнулись на серый комочек, перепачканный кровью и слизью. Он хотел встать, но лыжи мешали ему подняться. – Селина! – крикнул он.
– Ну как ты сходил в город? – спокойно спросила она.
8
