на которых вдруг находили приступы нравственности. Короче говоря, из какой-то ставки был получен приказ, чтобы офицеры вели себя как следует и подавали тем пример нижним чинам.
– Неужто ты всерьез полагаешь, что все немцы – бандиты и подлецы?
Роберт прокашлялся:
– Вопрос не в том, что полагаю я, а в том, что следует принять на веру. Мораль…
– Ах, мораль? Все теперь рассуждают о морали…
– Мораль нуждается в упрощении. Я, к примеру, не убежден, что от немцев воняет. Но я радуюсь, когда люди уверяют, что это именно так. – Роберт продолжал с еще большей настойчивостью: – Ты что, не понимаешь: это же военная необходимость – упростить некоторые понятия до уровня, который ты, несомненно, назвал бы вульгарным?
– И потому объявить всех, кто придерживается иного мнения, изменниками родины – так, кажется, это называется?
Роберт уже не мог больше сдерживаться:
– Да, именно так это и называется. Ты все понял совершенно верно, как всегда.
– Все вы, да и ты сам, надеетесь отделаться на веки вечные от бремени своей вины. Взять, к примеру, наши спекуляции в годы минувшей войны или достаточно вспомнить угрызения совести, донимающие тебя с детских лет: как-то раз во время парусных гонок вы промчались мимо опрокинувшейся лодки и не остановились. А человек утонул.
Роберт снисходительно улыбнулся.
– Согласен, это кажется слишком просто. Да оно так и есть. И все же это правда. Тот самый случай из детства… И то, что в годы прошлой войны мы бессовестно наживались на чужих страданиях… Что ж, мы начали новую жизнь – иного объяснения не сыщешь.
– Кто это «мы»?
– Мы, – начал Роберт и продолжал уже без малейшего наигрыша, –
На лице Роберта застыло выражение бесконечного презрения к подлым любителям наживы, с которыми сам он порвал навсегда.
– Вы так спешите осудить всех, кто наживается за чужой счет, – медленно проговорил Вилфред, – раньше с этим так не спешили. Я, к примеру, сколько живу на свете, всегда наблюдал, как одни наживались за счет других – соотечественников своих или же других угнетенных. Всегда кто-то в выигрыше, а кто-то – в накладе…
Роберт перебил его:
– Может, скажешь, недавнее происшествие у границы – тоже всего лишь патетический жест?.. Нет уж, будь добр, не притворяйся, будто не слышал об этом: перед самым носом у пограничной стражи появился человек в немецком мундире и освободил группу беженцев. Кстати, говорят, беднягу схватили и замучили до смерти.
Селина спросила:
– Как это случилось – с рукой твоей?
Тихие беседы и споры идут сейчас в тысячах других домов. Одни – фанатики, другие держатся умеренных взглядов, а у некоторых, похоже, вообще нет никаких взглядов. Гнусное чудовище придавило страну грязными щупальцами, и в сердцах бушует огонь… Накал, пьянящее чувство опасности…
Всюду теперь накал и всюду – опасность. Некоторым известно все, что происходит, а хорошо информированным людям известно даже больше. Многие предпочли бы вообще ничего не знать, но они ловят, глотают каждое слово, как глотали бы волнующие страницы детективного романа. Про одних говорят, будто они ходят по краю пропасти, про других – что они плывут по течению, и это тоже один из нынешних оборотов, выражающих высшую степень презрения. Но никто вслух не упоминает о таком варианте: быть и с той, и с другой стороны в тайной войне, где, казалось бы, предел возможного – не держать ни той, ни другой стороны. О непостижимом не рассуждают. И раньше об этом тоже не рассуждали – о неуправляемом разуме, не желавшем признавать никакие «стороны», а неизменно порхавшем так, словно это порхание – самоцель, в ничейной полосе, где можно до отчаяния насладиться гордым одиночеством.
Но, может, в этой тяге к одиночеству нет гордыни? Кто он – отчаявшийся одиночка в этом безупречном наборе героев и подлецов? Вилфред не знает этого. Или, может, он просто любит себя самого, и только себя, столь безудержно, что в душе его нет места дружбе – а может, напротив, он себя презирает? Он не знает и этого…
Он говорит:
– Подобные героические поступки обычно своего рода жертва…
Но Роберт настороже, он не допустит снижения идеала. Слишком велика была бы утрата.
– Далось тебе это чувство вины! – презрительно говорит он. – Не хочешь ли ты убедить меня, что всякий подвиг – всего лишь своего рода искупление?
А Вилфред и этого не знает. Он знает об этом еще меньше, чем Роберт, хотя он единственный из всех знает, что же именно произошло на границе… Вот собрались вместе давние друзья, бесконечно далекие друг от друга, но, хотя они спорят решительно обо всем, кажется, будто враждебность сникает. Спор постепенно рождает подобие примирения. Как знать, может, они были еще дальше друг от друга в ту пору, когда были близки, тогда, в лесной хижине или в джунглях ресторанной жизни. Так редко человек встречается с человеком, самое большее – раз или два в жизни. А иногда встречи и вовсе не происходит…
Когда-то в Париже – будто сто лет прошло с тех пор – кучка молодых людей сделала своим кредо слова Д. Г. Лоуренса: «Я – это я. Душа моя – темный лес. Диковинные божества выходят из этого леса в световой
