брызги соленой морской волны. «Уж этого я не сделаю, – подумал он, – ни за что!»
Волны все упорней гнали лодку к берегу – хорошо хоть не уносит в открытое море. Вилфред греб как осатанелый, изобретая один за другим хитроумные планы. Планы быстро менялись: сначала он думал как можно скорей сойти на берег, пока его не заприметило слишком много людей, пробраться к беседке с суши и, если повезет, насладиться минутой, когда солдаты обнаружат труп… Но, едва успев придумать какой- нибудь план, он сразу же его отвергал. Да, нужно лечь курсом к берегу, что верно, то верно, коль скоро у него уже нет сил грести. А сойдя на землю, он бросится бежать, спасая свою жизнь, как тот самый лесной олень.
Чуткий, пугливый зверь, вечно мчащийся куда-то на быстрых ногах, – это и есть истинный его брат; зверь, от роду обреченный на бегство, – вот с кем ему суждено породниться навек. Беглец – вот кто он теперь, дичь, которой не от кого ждать пощады.
Мысль эта привела его в восторг. Он повернул к берегу.
Впервые в жизни он был самим собой, впервые в жизни – совершенно одинок.
21
Однажды, выйдя из густого сосняка, он оказался в саду при какой-то вилле. Сад открылся ему столь внезапно, что он не успел повернуть вспять. Из шезлонга раздался сытый, ленивый голос; кто-то замахал сигарой:
– Что вы, что вы, заходите! Мы не ставим заборов!
Он уже давно не слышал человеческого голоса. Вилфред остановился, разглядывая скульптуру, высившуюся на лужайке. Он увидел нечто огромное, будто выкопанное избронзового века. Нечто неожиданное, диковинное в этом пустынном краю. Скульптура напоминала чуть стилизованную и слегка деформированную фигуру человека, устремленного к свету и изготовившегося к борьбе, которая представлялась заведомо безнадежной ввиду некоторой вялости борца. Но напоминала она и обыкновенный гигантский корень.
– Да, это и есть корень, – добродушно продолжал тот же голос. – Я просто покрыл его лаком. Не знаю, правильно ли я сделал. Ну что, по-вашему, он изображает?
– А ничего, – ответил Вилфред. Он вдруг почувствовал сильное волнение. – Он сам по себе – совершенство.
Человек неожиданно вскочил с шезлонга. Голос его и вся фигура разом утратили сытую вялость.
– Господи! – воскликнул он. – Вы первый, кто верно ответил на этот вопрос!
Глаза его сверкали. Теперь, когда он стоял, выпрямившись во весь рост, он вовсе не казался таким уж тучным, это голос его ввел Вилфреда в заблуждение – у людей в шезлонгах делаются сытые голоса.
– Лаура! – позвал он и в два прыжка очутился у дома. В окне показалась головка молоденькой девушки. У нее были светлые пепельные волосы и темные глаза – в точности как у человека в шезлонге.
– Это моя дочь Лаура.
Он выжидающе взглянул на Вилфреда – тот назвал свое имя, фамилию. Их звучание поразило его самого – он уже отвык от своего имени. Он и не рассчитывал, что оно произведет впечатление. Хозяин виллы был слишком взволнован, чтобы переключить свое внимание на что-либо иное.
– Лаура, – крикнул он, – ты не поверишь: вот этот человек, наш гость, первый, кто не счел нужным утверждать, будто наша скульптура напоминает то-то и то-то! Господи, – сияя улыбкой, он обернулся к Вилфреду, – вы не представляете себе, чего только мои друзья и все прочие, кого бы я ни спросил, не приписывают этому прекрасному произведению искусства… А вы что, просто прогуливаетесь здесь?
Впрочем, это не был вопрос в прямом смысле слова, один из тех назойливых вопросов, которые задают гостю, алчно следя за ним глазами, непременно желая знать, чем живет человек. Спустя секунду на маленьком столике, окруженном желтыми садовыми стульями, уже стояли бутылки и рюмки. Хозяин виллы перенес сюда свой шезлонг. Девушка, которую звали Лаурой, сказала с улыбкой:
– Папа все время сидит в шезлонге… И всюду носит его с собой…
Человек в шезлонге засмеялся счастливым смехом. Он крикнул дочери, чтобы подавала обед, они как раз собирались обедать, как приятно, что к обеду есть гость! И он так спокойно уселся в шезлонге, словно они были единственными людьми в этом мире, не ведающими ни соседей, ни угрозы с чьей-либо стороны…
Хозяин стал рассказывать про окрестные леса. К северу от здешнего идиллического уголка лежат леса, дикие ущелья, о которых почти никто ничего не знает.
– Разве не удивительно? Здесь вьется фьорд, окаймленный молодыми рощицами, распаханными полями, приветливыми домиками с крепкими причалами у воды, изредка вдоль берега курсирует старый рейсовый катер – и я помню эти катера, лодки, причалы, сады и дома с тех самых пор, как ребенком рос на хуторе – там, поближе к поселку. А чуть подальше – непроходимые леса, настолько густые и неоглядные, что даже человек, хорошо знающий здешний край, и тот непременно заблудился бы, случись ему ненароком туда забрести. Уродливый лес, попросту сказать безобразный, – как только природу угораздило такое создать!
Вилфред старался не показывать, как он голоден. Он не хотел, чтобы эти люди изумлялись, мучительно сдерживая любопытство: лучше не будить его, силой воли подавив голод.
Хозяин сказал, угощая гостя:
– От этих прогулок разыгрывается аппетит…
И сами слова эти – «прогулка» и «аппетит» – звучали очевидной неправдой, предназначенной ввести необычный случай, которому никто не хотел искать объяснения, в рамки обычного.
Хозяин и сам был не любитель лишних объяснений. Вилфред вынес из застольной беседы, что они с дочерью сейчас живут здесь вдвоем, но прежде семья была больше. А виллу, судя по всему, перестроили из просторного крестьянского дома, видно, здесь когда-то стоял обыкновенный хутор…
– Ребенком, – рассказывал хозяин, – я был одержим страстью отыскивать корни, похожие на кого- нибудь: одни напоминали троллей, другие – известных политиков, третьи – мою старую тетку, жившую в
