Евангелие от змеи

—Выпьете кофе? —спросила мать.

—С удовольствием.

Дочь немедленно отправилась в угол кухни и захлопотала перед плитой древнего образца с круглыми красными конфорками. На девушке была странного вида хламида, утратившая от времени и цвет и форму, —Шарлотта, любовница Марка, не надела бы такое даже на своего Лабрадора, невоспитанного и глупого пса песочной масти, —но все ее движения, даже самые незаметные, были исполнены невероятной грациозности. Время от времени она оборачивалась, чтобы бросить через плечо бездонный взгляд на гостя. Шарлотта, блистательная шумная Шарлотта, проводящая уйму времени в институтах красоты и храмах здоровья, как тигрица следящая за сохранением тонкой талии, твердых сисек и округлой попки, тратящая все сокровища мира на маски, пудру, лосьоны, масла, витамины, диеты и прочую фигню, увеличивающая долги любовника покупкой одежды у авангардных стилистов, —эта самая Шарлотта наверняка восприняла бы как личное оскорбление сияющую, победительную, ничего ей не стоящую и потому унизительную для других красоту бедной крестьянки из Обрака.

—Садитесь, —предложила мать, выдвигая один из стульев, стоящих вокруг большого, в сельском стиле, стола.

Марка пробрала крупная дрожь, когда девушка подошла к нему с подносом. Он невольно представил ее в своих объятиях, в постели, и усилием воли попытался прогнать наваждение, но сладкое видение не желало исчезать, возвращаясь к нему с назойливостью осенней мухи. Божественный аромат кофе перебивал резкий, но приятный запах горящих в камине дров. Мать пододвинула Марку чашку, сахарницу из разряда 'свадебных подарков' и цветную жестяную коробку, словно сошедшую с рекламных плакатов 50-х годов. Марк достал из жестянки сухое печенье, обмакнул в кофе и немедленно вспомнил, что подобный жест уместен только в кругу семьи. (Шарлотта терпеть не могла, когда он макал багет в пиалу —что за плебейство! Шарлотта настаивала, чтобы он принимал душ, брился и одевался к завтраку, Шарлотта заставляла его дорого платить за двадцать четыре года разницы в возрасте...)

Сидя напротив, девушка смотрела на него поверх чашки и спокойно пила кофе. Ее большие глаза блестели, как темные луны на белом лице, обрамленном полыхающими локонами.

—У вас в доме нет мужчин?

Марк задал этот вопрос, чтобы побороть собственное смущение. В досье BJH упоминалось о смерти отца, погибшего двадцать лет назад в автокатастрофе, и о смерти в 1978 году старшего сына, утонувшего в колодце в возрасте шести лет.

—Мой муж погиб в дорожной аварии. Я не могла одна обрабатывать землю и в конце концов все продала.

Оставила только дом —перевела в пожизненную ренту.

Она ни слова не сказала о смерти сына —словно похоронила самую память о нем.

—А... Иисус покинул нас три года назад.

Она слегка запнулась, перед тем как произнести это имя, которое могло напрямую вывести его на нужную тему, но звучало совершенно нелепо. Марк вспомнил смешки и насмешки, звучавшие на редакционной летучке, которую проводил грозный и полный сил BJH. Да уж, поиздевались вволю, даже бабы, возбудившись до невозможности, оттянулись по полной программе.

—А откуда он взялся, этот младенец Иисус?

Марк прикусил с досады нижнюю губу, заметив тень неодобрения в черных глазах девушки: ну никак он не научится держать свой поганый язык за зубами —в точности как некоторые его коллеги член в штанах, а результат всегда один и тот же —развод или разрыв отношений.

В камине затрещало полено, в разные стороны брызнули искры огня. Женщина несколько мгновений смотрела, как огоньки дотлевают на ветхих половичках, потом произнесла устало:

—Его привез мой брат.

Чтобы скрыть удивление, Марк поднес к губам чашку, сделал глоток кофе. В редакционном досье не было ни слова ни о каком брате, не упоминалось там и усыновление: похоже, все было сделано неофициально и никаких следов не осталось. Рождение и детство мальчика Иисуса было окутано тайной — такой же непроницаемой, как происхождение другого ребенка —того, древнего, первого, исконного.

—Ваш брат?

—Он был миссионером в Колумбии. Вернулся однажды с пятимесячным мальчиком, которого крестил и назвал Иисусом. Брат попросил нас оставить ребенка у себя и воспитывать его до совершеннолетия. Еще он сказал, что однажды этот ребенок заставит мир говорить о себе, что его приход на Землю станет началом новых времен.

—Ваш брат был священником и рассказывал подобные... говорил такие вещи?

Она с силой поставила чашку на блюдце. Это была суровая, что называется 'от сохи', женщина, которой было так же уютно со свадебным фарфором, как секретарше в мини-юбке, застрявшей в лифте с BJH и заместителем главного редактора. Она напомнила Марку его тетушек, которые всю жизнь провели на земле и стали похожи на старые корявые деревья, она возвращала его —циничного ощипанного петушка с парижского птичьего двора—кдеревенским корням, к тому первозданному, напоенному чистотой миру, который будто бы существовал только в его детских воспоминаниях.

—Мой брат был... странным, он тогда словно с ума сошел. Робер —мой муж —и я, мы даже решили, что у него начинается приступ малярии. Он уехал среди ночи, оставив нам Иисуса, и больше мы ничего о нем не слышали.

Марк допил кофе и взял из жестянки еще один бисквит.

—Иисус был... обычным ребенком?

Мать и дочь обменялись взглядами. Марк сделал стойку, но не стал доставать диктофон из кармана куртки, боясь заморозить хрупкую атмосферу доверия, воцарившуюся в комнате, согретой огнем очага. Ему оставалось одно —положиться на профессиональную память: в повседневной жизни он забывал о миллионе вещей —о днях рождения, списках необходимых покупок, родительских собраниях, свиданиях с Шарлоттой и сворой ее друзей, —но только не о рабочих делах...

Марк порылся в карманах куртки, ища пачку 'Кэмела'.

—Ничего, если я покурю?

—Нет-нет, Робер курил 'Голуаз'. Без фильтра. Табак убил бы его, но его опередил тот проклятый фургон. По утрам он кашлял хуже чахоточного.

Дочь встала, чтобы принести Марку пепельницу.

Марк спросил себя, почему она не говорит, но тут же вспомнил, что какой-то загадочный вирус поразил большую часть ее мозга и она нема с самого рождения. И все-таки ему казалось, что он угадывав! в ее черных глазах глубину и напряженное внимание —свидетельство ума, причем ума глубокого.

Нет, тут было нечто иное, во всяком случае, не то, что принято считать умом на тусовках и междусобойчиках 'заклятых друзей': эта девушка —кстати, как ее зовут? —смотрела на людей и события 'нетронутым' взглядом, в котором не было ни предвзятости, ни осуждения. Он прикурил сигарету от всепогодной зажигалки —'барашек в бумажке' всем журналистам отдела культуры 'EDV' от одного издания, у которого закончились не только рекламные идеи, но и перспективные рукописи.

Сладость никотиновой 'дозы' доставила Марку такое острое удовольствие, что он тут же почувствовал себя виноватым. Он не курил целых восемь лет, потом снова начал, встретив Шарлотту, которая смолила две пачки в день. Она заявляла, что лучше умрет от рака легких, чем подвергнет себя риску 'разжиреть'. Снобка Шарлотта с превеликим удовольствием курила за завтраком, выпуская дым в лицо Марку, и не считала это моветоном.

—Господи, конечно, он любил конфеты и проказничал, —ответила наконец на вопрос Марка женщина — как все матери, в том числе приемные, она обожала говорить о своих детях.

Марк взглядом попросил ее продолжать.

—И все-таки он не был обычным ребенком. Когда ему исполнилось десять, стали твориться странные вещи. Учительница Иисуса может лучше меня рассказать вам об этом.

—А что именно происходило?

Женщина встала, присела перед камином на корточки и поворошила дрова кочергой. На ее лице и волосах вспыхнули отсветы огня. Злясь на себя, Марк раздавил окурок в пепельнице. После каждой