Чтобы прокормиться, ему пришлось продать плащ, потом пояс и наконец прекрасный кинжал, отделанный камнями. Но едва он спустился в долину, на повороте дороги встретил Дору, летевшую ему навстречу во весь опор в облаке золотистой пыли. Ее сопровождали двенадцать всадников в шлемах, украшенных перьями, и нагрудниках из черной кожи. Это были отборные воины императорской гвардии, уроженцы Большого Материка; их называли «рыцарями-орлами» из-за уборов в виде хищных птичьих голов; об их отваге ходили легенды. Они осадили лошадей и остановились на почтительном расстоянии. Дора спрыгнула на землю и подошла к Гальдару:
— Так ты возвращался! Ты не забыл меня! А я сошла с ума от тоски, я решила найти тебя сама, вернуть тебя. Наконец-то ты со мной… Ну, теперь ты веришь, что я люблю тебя?
— Да.
— Ты опять здесь… Ты повидался с матерью и родными?
— Мать умерла накануне моего приезда. Они украли у меня золото, которое ты мне дала с собой. Даже хуже: они выгнали меня, боясь, как бы не случилось беды.
— Так ты вернулся только из-за этого?..
— Когда я был гребцом и мои товарищи упрекали меня в том, что я атлант, я отвечал, что моя родина здесь, на галере. А теперь, когда больше уже не сижу на проклятой скамье и мой народ отрекся от меня, мне осталось только одно. Скажи, может ли женщина быть родиной для мужчины?
— Я никогда не отрекусь от тебя!
Эта минута решила многое, В их сердцах родилось настоящее чувство, они отбросили наконец все уловки, как бросают наземь оружие, и почувствовали в себе возрожденную детскую чистоту. Их разговоры сделались еще откровеннее и неподдельная нежность появилась в отношениях.
4
Тем временем в Посейдонисе собиралась флотилия. День и ночь в арсеналах стоял гвалт, резко звенели пилы, стучали молотки, визжали струги, раздавался скрип зубчатых колес, песни подмастерьев, щелканье бичей и окрики стражников. Когда новая галера сходила на воду, император отменял аудиенции и появлялся на стапелях со свитой. Он сам давал сигнал к спуску корабля и произносил краткую речь, прежде чем раздать золото и вино рабочим. Все славили его, даже невольники. Когда он благодарил начальников столярных мастерских, те целовали бахрому его туники. В черной, вязкой воде, никогда не знавшей дневного света, дрожали перевернутые огни факелов и метались мерцающие тени. Играл оркестр. О каторжниках, навсегда прикованных к своим скамьям, вытесанным руками висельников и убийц, в темной яме нижней палубы, никто и не думал. Эти несчастные отдыхали, сплетая посиневшие руки, искусанные жадными зубами мурен, но участь тех, кто находился на верху этой жизненной пирамиды, была не менее жестока и непредсказуема. Но разве в нашей власти заглянуть в будущее?.. Искусно срубленные корпуса кораблей с узкими бортами и изящными конструкциями мачт скрывались в нагромождении лесов. Смолильщики с котлами, из которых валил едкий дым, носились туда-сюда. Один из них неловко споткнулся, и горячий вар окатил нескольких сановников из свиты, едва не попав на императорские сандалии. Нод благосклонно простил виновника, но тут же приказал казнить одного из писцов, который излишне громко проговорил:
— Плохой знак! Боги против нас!
Лысая голова императора затряслась в хохоте, и этот дьявольский смех, возвестивший о смерти безвинного предсказателя, подхватила угодливая свита.
Когда флотилия была наконец готова и один из принцев-союзников возглавил войска, Нод взошел на борт своей парадной галеры, на которой он всегда устраивал смотры своим армиям. Явились адмиралы и князья дружественных колоний. Он принимал их, сидя на тяжелом золотом троне, со скипетром в руках, напоминавшим скипетр божества: земной шар, увенчанный трезубцем. Корона с зубцами из наконечников копий тоже копировала убор Посейдона. Доспехи блистали золотыми звездами и изображениями солнца. Те, кто не потерял еще остатки стыда, скрепя сердце воздавали почести человеку, который осмелился совершить такое кощунство — пусть это был даже император! — присвоить себе атрибуты хозяина мира, владыки седого Океана! Другие незаметно обменивались улыбками. Один из жрецов пробормотал:
— Как он может присваивать себе титул бога? Ведь Святейший Совет не вручал ему награды! И торжественной церемонии я что-то не помню!
Эти дерзкие речи тотчас же были переданы Ноду. Нечестивца поставили на колени.
— Кому нужны твои дурацкие церемонии, раз Святейший Совет и так признал меня божеством, — прохрипел император. — Полсотни ударов плетьми, быть может, научат тебя, мерзавец, думать, прежде чем разевать рот.
Обычно умирали на тридцатом. Нод с интересом смотрел на казнь, причмокивая губами, до тех пор, пока окровавленное тело не было выброшено на съедение рыбам. И снова его зловещий смех возбудил общее веселье.
В тот день он принимал ливийского короля, привезшего ему в дар двух леопардов. Один из них, раздраженный, видимо, резким запахом ладана, исходившим из огромных изрешеченных отверстиями серебряных сосудов, которые стояли возле трона, сорвался с поводка. Он опрокинул наземь стражника, прокусив ему плечо, ранил одного из советников, который бросился защитить императора, и вдруг, совершенно неожиданно, улегся у ног Нода. Замершая в ужасе свита наблюдала несколько мгновений, как он облизывает позолоченные туфли.
— Это Бог! Наш император действительно божествен! — вскричали все.
Ливиец медленно приближался, занеся короткий клинок над головой леопарда. Нод остановил его жестом: разумное животное, куда более сообразительное, чем этот тупой сброд, польстило ему…
Советник и черный воин катались по ковру, крича от боли.
— Убрать их! Эти стоны мне мешают! — приказал он.
С этого дня его высокомерие перешло все разумные пределы. Он пожаловал титул какому-то безвестному комедианту, сложившему «Песнь о Ноде и леопарде». Заказал придворным скульпторам несколько статуй, изображавших свирепого зверя, лижущего ноги императора. Приказал лучшим дворцовым медикам мумифицировать леопарда, когда он умрет, словно речь шла о скончавшемся наследнике.
По его повелению были отлиты золотые носилки, в которых в праздники Равноденствия и Солнцестояния рабы выносили его, одетого в наряд Посейдона. В этих носилках он отправлялся в казармы приветствовать войска, собранные со всего света, чтобы уничтожить вероломного Фореноса и его союзников. Сорок невольников медленно несли его перед строем, и, когда он проплывал над ними, тысячи голов в шлемах, украшенных перьями, поворачивались к нему, тысячи гортанных криков вырывались из глоток, тысячи штандартов и копий склонялись перед ним. Нод любил эти спектакли. Он принимал причудливые позы, стараясь не выдавать своих чувств. Но его широкие ноздри с наслаждением втягивали этот запах кожи, лошадей, пота и грязи, самый дух его могущества, равного которому не было нигде. Он представлял себя в сражении, и его изобретательный ум выдумывал очередной изящный маневр. Крики, сигнал труб и резкий грохот выстрелов раздавались по одному движению его скипетра. Не хватало только криков ненависти, ужаса или отчаяния, звона оружия и сталкивающихся щитов, трупов и луж крови, чтобы сходство было полным.
Вечером он, как всегда, отправился на верхнюю террасу дворца. Он не позволял себе соблазна пересчитывать боевые корабли, пришвартованные вокруг дворцового острова, или разглядывать освещенные окна казарм, где пьянствовала солдатня, оружейные склады, заваленные тюками и ящиками. Счастливый свет городских огней не проникал больше в его сердце. Этот свет был слишком жалок в сравнении с его величием.
Как всегда, в это время появлялся великий жрец, более других посвященный в тайны, порожденные трезвой головой императора. Он входил крадучись, в митре, надвинутой на нос.
— Ты запоздал, мой милый старый демон.
— Твои приказания тому причина и извинение, великий. Я продиктовал три послания, которые будут
