лишь покориться, приспособиться…
В ответ он услышал лишь рыдания и несколько раз повторенное:
— Не смогу… Не смогу…
И снова ее затрясло, как тогда, на корабле. Но она смогла взять себя в руки, ведь за ней пристально следили дикари в рогатых шлемах.
4
Размалывать пшеничные зерна двумя тяжелыми круглыми жерновами, месить тесто, печь хлеб, разжигать огонь, стирать, мыть посуду, чинить изношенную одежду, прясть шерсть, рожать детей, воспитывать их, обслуживать и чтить деспота-мужа, терпеть его грубость, изображать радость по случаю его возвращения — такова была доля деревенских женщин. А жены пастухов и земледельцев должны были еще и помогать в сельскохозяйственных работах. Большинство из них, родившихся в убогих хижинах, понятия не имели о том, что творится за пределами леса. Они знали лишь эту долину, недавно превращенную в озеро, да эти соломенные крыши. Мыло, которое они сами делали, омолаживало волосы, и даже древние старухи щеголяли роскошными шевелюрами. Одежды и украшения Доры вызывали у них детский восторг. Они, никогда не видевшие ничего подобного, осторожно дотрагивались до этих драгоценностей, не веря своим глазам. В результате произошло несколько семейных сцен. Мужчины пожаловались Орику. Тот потребовал, чтобы «жена» Гальдара одевалась отныне, «как все остальные», и прислал ей тканую тунику, крашенную и сшитую его дочерьми, с приказом надеть ее немедленно.
И снова Дора начала упрашивать Гальдара уехать. Но куда? Зима обещала быть суровой. Корабль протекал: Ош вытащил его на берег и пытался починить, но работа совсем не продвигалась.
— Можно было бы купить лошадей и двинуться вглубь страны, рассуждал Гальдар. — Но что мы там найдем? Тех же варваров, даже еще хуже, они ведь языка-то нашего знать не будут.
За неимением лучшего решения, они решили дожидаться весны.
Сперва Дора была покладистой; она согласилась готовить пищу. Гальдар был этому так счастлив, что с трудом скрывал свою радость. Но вскоре ей наскучило это занятие, и она вновь стала молчаливой, отказывалась вставать с постели или часами сидела, скорчившись у очага, неподвижно и затравленно глядя на горящие угли. Тогда Гальдар стал тайком сам подметать хижину, жарить заработанные куски мяса и рыбу, выловленную в озере Ошем и его матросами. Но Дора часто отказывалась даже пробовать эту вульгарную пищу, и Гальдар снова уходил нести службу при Орике, который сохранил к нему дружеское отношение, хотя к нему примешивалась доля язвительности.
— Если твоя жена в печали, есть одно лекарство. Сделай ей ребенка. Начнет с ним нянчиться, и хорошее настроение вернется к ней. Заметь, в деревне две трети женщин круглы, что твои кобылки. Или, может, странник, ты плохой жеребец?
Очень мягко и осторожно Гальдар передал эти слова Доре.
— Ребенок от тебя?! — вскричала она.
— Он, конечно же, будет похож на тебя.
— Ребенок от тебя?!
Она расхохоталась, и смех ее походил на смех ее отца.
— Ну, конечно, наследница империи атлантов не может родить от раба, от каторжника! Я ведь гожусь лишь для удовольствий, не так ли?
— Ты подумал о том, что ждет этого несчастного? Если будет девочка, то она станет служанкой одного из этих дикарей! Мальчик — одним из охранников Орика или свинопасом… Нет, Гальдар. Раз уж все потеряно безвозвратно, то пусть мой род на мне и закончится. Уже недолго осталось. Меня убивает этот климат… И тогда ты освободишься и женишься на одной из этих рыжух и будешь плодить детей, сколько угодно.
— Дора! Я здесь лишь затем, чтобы защищать тебя.
— Потому что ты приспосабливаешься к этому существованию, к этой норе! Но вдохни этот запах земли, жнивья, запущенных животных! Мужчины и женщины паршивеют в этой грязи. А этот диалект! Через год и мы на нем заговорим, забыв прекрасный язык Посейдониса.
— Может, это к лучшему.
— Нет, это будет означать наше бесповоротное падение, а я не признаю этого. Лучше умереть!
Внезапно голос ее смягчился, зазвучал тише.
— Возможно, скоро я отдам тебе приказ. Обещай исполнить его во что бы то ни стало.
— Я догадываюсь, что это за приказ.
— Исполни его, я прошу тебя об этом, как о милости, в память о нашей любви.
— Поскольку она для тебя тоже уже ничего не значит?
— Поскольку ты последний, кто признает меня принцессой, прислушивается к моим словам и повинуется мне… Когда я прикажу вонзить мне нож вот сюда, одним ударом, во время сна, чтобы я не мучилась…
— Тебя признают и другие: Ош, охранники. Если б ты имела хоть каплю терпения и веры в судьбу!
— Тогда не удивляйся, если я сделаю это сама. Я знаю, куда нужно ударить: сюда, между ребер, под грудь, и я умру с ненавистью к тебе.
— У тебя не хватит ни сил, ни смелости это сделать.
— Так ты меня еще и презираешь? Считаешь слабой женщиной?
— Я видел, как кончали с собой каторжники, но они не выдерживали лишений, они уже испили до дна чашу страданий: нам же до этого далеко!
— Тебе — может быть! По сравнению с твоей скамьей гребца эта хижина просто дворец. Но в Атлантиде даже у самого бедного рыбака был свой каменный дом.
— Только не у моих людей из Верхних Земель! Они-то жили в пещерах. И, кроме солдат твоего отца, сборщиков налогов и работорговцев, к ним никто не приезжал. И они возблагодарили бы небо, окажись здесь.
Так шли месяцы. Дождь, снег, гололед, пустые споры, обманчивые примирения, недоброе молчание! Гальдар продолжал жарить мясо и рыбу, тайком ходил к колодцу, просил какую-нибудь сговорчивую соседку постирать белье, стараясь не потерять при этом своего лица. Но Орика трудно было провести. Он говорил:
— Ты не умеешь взяться за дело. Если ты хочешь вправить ей мозги, если только на самом деле хочешь, наломай ей разочек бока и увидишь, как быстро она вернется в свою бабью шкуру! Ты ее слишком много слушаешь: женщина всегда ошибается, запомни это, сынок!
Когда он смеялся, его кустистая борода топорщилась, как свиная щетина. Казалось, дыхание, вырывающееся из его клокочущей глотки, способно было сорвать с деревьев редкие, трепещущие зеленые листики. Гальдар скромно вторил ему. Ничто не выводило его из меланхолии, этого омута, в котором смешивались потерянные надежды, едкая горечь и тревога о завтрашнем дне. Он чувствовал презрительное к себе отношение, которое тщетно пытались скрыть его новые товарищи, и не только воины, но и земледельцы и скотоводы. Что же до черных охранников, то кто мог догадаться, о чем они думали? Только рядом с Ошем, верным другом, чувствовал он облегчение. Он никогда ему не жаловался, но тот догадывался, как мучил его эгоизм Доры, понимал, что их союз распадается, если он вообще когда-нибудь существовал. Однажды Гальдар спросил:
— Ош, как ты думаешь, что такое любовь?
— Это самое прекрасное и самое ужасное одновременно, это самый надежный способ стать и счастливым, и несчастным. Она, как море, приветлива и коварна, спасительна и губительна. Я знал людей, умерших от нее.
— Ты любил когда-нибудь?
— Я все еще влюблен. Взгляни на мою возлюбленную. (Он показал на серую воду.) Все остальное
